Рыцарь Бодуэн и его семья. Книга 2 - [90]

Мы встали лагерем, где указал нам рыцарь Понс, и поспешно принялись готовить себе ужин. Эн Понс лично явился к костру нашей компании, приказав — долго не засиживаться, ложиться спать, штурм на рассвете, поэтому — ни капли вина. После чего обыскал наше барахлишко, и к большому неудовольствию всех забрал оба винных бочонка с собой, пообещав отдать после взятия города. Похоже, зануда Понс всерьез принял отцову просьбу обо мне позаботиться, недовольно бормотал Аймерик, кромсая ножом ветчину. Сикарт, лукаво подмигивая в свете костра, указывал глазами на удаляющуюся спину Понса и всем видом своим сообщал о секрете. Мы не понимали, пока он наконец не извлек из-под полы длинного плаща объемистую глиняную бутыль.

— О, Сикарт, наш спаситель! — возликовал Аймерик, выхватил бутыль, приложился губами. — Все святые! Дева Мария и Христос! Да это абсент, и крепкий какой!

Тут все наперебой принялись славить запасливого Сикарта, а он, довольно раскланиваясь, прижимал палец к губам.

— Ну, тише, тише, Понс услышит — и это отберет…

Один парень решил было пошутить, вознес бутыль перед собой обеими руками:

— «Се есть сосуд крови моей, крови вечного пьяного завета, который за вас и за многих я сейчас заглотаю!»

Я негодующе вскинулся — и, к моему огромному облегчению, то же самое сделало еще несколько католических членов компании:

— А ну-ка, заткнись, дурень! Завтра на битву, а ты Господа Бога оскорбляешь!

Тот легко смирился, пожал плечами и отпил.

Усевшись тесным кружком у огня, мы по очереди прикладывались к ароматному, терпкому напитку, и огромными кусками поглощали ветчину. Вареный лучший сыр, пшеничный хлеб, яйца, у кого там еще чего было с собою… Бек выложил вяленого угря, толщиною не меньше чем с руку. Два брата с красивыми, благородными именами Сальвайр и Оливьер поделились печеньем, которое сделала их мать. Даже Бертомью был вновь принят в компанию, когда вытащил из сумы редкое лакомство — кусок сарацинского белого «сахара». Бертомью, как главный сладкоежка, и в военный поход брал с собою сладости! Кувшин с водою, принесенной с ближней речки Люж, стоял нетронутый, для вида — если опять заявится Понс с проверкой. Для пущей убедительности часть воды мы вылили на землю, будто выпили.

Я смотрел на лица друзей при свете огня. Мне казалось, что никогда до сих пор у меня не было таких дорогих товарищей — притом, что почти со всеми я познакомился только сегодня. Опять щемило сердце, тянуло спеть. Ах, доблесть, parage, о, куртуазность наша, вернись и зацвети снова, как разбитый молнией лавр снова зацветает по весне… Кое-где над лагерем и впрямь взлетали голоса поющих, слышались всплески смеха. Звезды над головою были огромными. Надобно спать, это верно — да не хотелось; наоборот, на усталое после дня езды тело снизошла небывалая бодрость. Подкрепленные абсентом, с горящими глазами, мы поглядывали друг на друга, чувствуя прилив храбрости.

— Чего бы нам такого устроить, а, друзья? Чтобы все удивились, чтобы было что в городе рассказать!

— А пойдемте к стенам! Встанем у предместья, у Торговых ворот, в темноте-то нас будет незаметно, и будем дразнить епископа Фулькона! Он ведь знаете что? Он если свои стишки услышит, которые еще в бытность трубадуром писал, так три дня постится на хлебе и воде! Вот пускай попостится эдак с месяц, ему полезно — мы ведь если вместе сложимся, то штук десять песенок вспомним!

Что за глупая идея, дурней не придумаешь! С чего пьяные юнцы взяли, что епископ Фулькон непременно будет на стенах и их услышит? Скорее всего, он в цитадели засел, с противоположной стороны, или вообще в церкви молится. С чего мы взяли, что на глупое пение просто не полетят стрелы? И вообще, можно ли недостойней провести последнюю ночь перед битвой? Однако глупейшая мысль была встречена дружным хохотом. Аймерик первый поддержал Арнаута:

— Отлично, отлично! Этот епископ дьяволов моего брата убил, так ему и надобно!

— Что, прямо сам?!

— Да нет, конечно, его люди… Ну, «белые». Да только это одна сатана, каков аббат, таков и монастырь! Пойдемте, парни!

Доспехов надевать никому не хотелось, чтобы не погубить чувство невероятной легкости. Пустую бутылку из-под абсента разбили и бросили черепки в костер. У ребят хватило ума взять щиты на всякий случай; Арнаут заткнул за пояс свою пастушескую свирель.

Все видит Господь, и все обо мне узнаешь ты, Мари. Знаешь, я ведь тоже пошел с ними. Я мог отказаться — но не сделал этого. Я пошел с ними, путаясь ногами в мягкой траве и думая, что в такие ночи хорошо летать. Знаю, Господи, что суды Твои праведны, и по справедливости Ты наказал меня…

Мы подобрались как можно ближе, вплотную к городу, стоявшему молчаливой глыбой, черной в темноте. Деревянные ворота предместья, о, как они завтра будут трещать под ударами таранов… В прорези далекой бойницы блестел огонек. На фоне луны, далеко-далеко, в самом бурге, вырисовывался длинный шпиль местной церкви. Дурацкое дело, рискованное — за спиной у нас горели костры нашего лагеря, нас вполне можно было разглядеть и выцелить из арбалета. Слегка уже боясь, но не собираясь отступать, мы встали стеной щитов, за нами скрывался наш музыкант.