Рыцарь Бодуэн и его семья. Книга 2 - [72]

Может быть, предательство — это нарушать свое слово. Вот и в псалме сказано — «Господи! Кто может пребывать в жилище Твоем? Кто может обитать на святой горе Твоей? Тот, кто ходит непорочно и делает правду… Кто клянется, хотя бы злому, и не изменяет…»[11] Но с другой стороны… с другой… Если ты дал слово сеньору, клянясь на Евангелии, и дал слово Церкви — как выбрать, какое из них исполнять, если два этих слова ополчаются друг против друга, как Бодуэн на собственного брата?

Я нашел, наконец. Нашел надобное определение.

— Предательство… Это когда ты из страха… оставляешь то, что любишь.

Бодуэн усмехнулся. Совершенно по-трезвому. И открыл дверь, чтобы уйти.

— Ишь ты, как сказал. Ладно, лежи пока. Не рыпайся.

Что же со мной будет, мессир, хотел спросить — самое главное, единственно интересное. И не спросил.

Поставил ли Бодуэн мое имя в списке, посланном с гонцом в Тулузу? Иисусе, выкупит ли меня кто-нибудь?.. Граф Раймон… если он помнит обо мне — а откуда ему помнить? Мы же ни разу не разговаривали за целый год, с той краткой встречи во дворе капитолия. Я, конечно, с тех пор видел его не раз — но он-то меня не замечал.

Кто еще? Остался мэтр Бернар, но найдутся ли у него сто лишних су?.. И стою ли я для него этой суммы — я, приживал, подобный любому другому, рыцарю Гилельму, вилланину Бермону, Жаку…

И если меня никто не выкупит — что со мной будет?

Я выпростал руку из-под одеяла, ощупал свои уши, потрогал глаза, прикрытый повязкой сломанный нос. Хоть сломанный, а нос… Никогда не думал, что я могу быть так привязан к собственным членам. В жизни их не замечал, а теперь они казались мне чудесно красивыми, такими любимыми… Я зажмурил глаза, стараясь представить, каково это — остаться совсем слепым. И на что похоже, когда тебе отрезают…

Признаюсь, никогда еще мне не было так страшно.

Бодуэн, как выяснилось, поместил меня в комнате, где спал сам. Более того — уложил на свою постель. Городок, где стояли отряды его и Гюи Монфора, был маленький, даже такому важному человеку, как Бодуэн, не досталось на квартировку более комнаты три шага на четыре, с довольно узкой кроватью. Что это Бодуэново жилье, я узнал вечером, когда рыцарь явился спать и сдвинул меня на край постели. Уснул он тихо и стремительно, не сказав мне ни слова; из окна на лицо его падал лунный свет, и в сумраке он казался еще более похожим на графа Раймона. Делалось видно, что он в самом деле младше своего брата. Лицо такое спокойное… почти красивое, без усмешки, без презрительных морщин по углам рта. Я смотрел на Бодуэна, скосив глаза, и боялся громко дышать, чтобы его не разбудить. Я все-таки еще не был уверен, что он меня не убьет.

Бодуэн приставил ко мне человека, каноника, по имени мэтр Гилельм. По-франкски Гийом. Чернявый, маленький и лысый, этот человечек был из Наварры и потому говорил с акцентом, одинаково сильным на обоих языках — провансальском и франкском. Мэтр Гийом умел лечить. По его словам, он был не просто клирик — а поэт и хронист; преодолев страх передо мной — данный клирик, похоже, боялся вообще всех на свете — он расспрашивал меня о делах в Тулузе, о настроениях баронов. Все отрывочные сведения, которые я сообщал ему без опасения сказать лишку — в Тулузе ли граф Фуа, боится ли Раймон новой осады — он заносил аккуратным мелким почерком в черную, переплетенную кожей книжку, помеченную литерами G.T. Он вообще все свое небогатое имущество, которое я у него замечал — ложку, кинжальчик для резки хлеба и мяса, круглую коробочку с драгоценным перцем — помечал этими литерами. Чтобы, мол, никто не присвоил чужого по ошибке.

Метр Гилельм переменил мне повязки — ту, что на лице, он отдирал не без брезгливости, как можно дальше держа руки, как будто я мог его укусить. Он же накормил меня теплым супом, и на этот раз еда осталась внутри моего тела. Он же заглянул следующим днем, от имени «мессира графа Бодуэна» передав, что велено отвести меня на мессу. Будет служить священник графа Гюи, и ежели я хочу приобщиться Тела Христова — то такому болящему, как я, это можно совершить даже без надлежащего поста и подготовки.

Не спрашивай, хотел ли я. После года с лишним в отлученной Тулузе…

…Мне даже не пришлось подниматься с места: я как стоял на одном — здоровом — колене, так и принял Господа в свой горестный и нечистый рот. Выглядел я непонятно даже, на сколько лет — на шестнадцать или шестьдесят: с замотанным лицом, трясущимися руками, волосами в засохшей крови. Надо же было именно в таком виде предстать впервые за столько времени перед Таинством, для которого обычно люди наряжаются в лучшую одежду! Священник — совершеннейший франк, здоровяк, должно быть, вылезавший из кольчуги только на время мессы — сам поднес мне белую облатку, хотя и поглядывал на меня с явным недоумением. Но Бодуэн кивнул ему, и священник опустил Господа моего прямо к моим раскрывшимся навстречу губам.

Corpus Christi… А, Corpus Domini…

Ради того, чтобы вобрать в себя огромную сладость — сладость совершенно безвкусного малого хлебца — стоило попасть в плен Бодуэну. Оставалась только мечта исповедаться за всю жизнь, все сжечь, обратиться в белое, некрашеное полотно, в чисто выметенную комнату, готовую принимать великого Жильца. Но я слишком боялся, что не уйду отсюда живым, если кто-нибудь кроме Бодуэна узнает, кто я таков. Доверяя священству, не доверять священникам — что может быть глупее? И вместе с тем, что могло быть разумнее, Иисусе, спросил я безмолвно, смакуя белую облатку на языке. Ты уж меня прости, что я без исповеди, Ты ведь Бог — дело Твое такое, прощать нас, несчастных…