Рыцарь Бодуэн и его семья. Книга 2 - [41]

Так что Бернар, вздыхал Аймерик умиленно, умер добрым христианином. Он теперь в раю, со святыми апостолами. Пришлось его для этого три дня не кормить — а он так жалобно просил хоть глоточек бульона, что сердце разрывалось!

Я придержал при себе язвительный вопрос — а вдруг, если бы Бернара покормили бульоном, он бы взял да и выздоровел? Чем больше я узнавал о катарской вере, тем больше дивился; легко ли принять, милая моя, что еретики после последней церемонии — это вроде как наше елеопомазание, да только вместе с крещением — не дают своим больным никакой еды, чтобы те, мол, не осквернились, потому что есть и пить вроде как грешно, а смерть от голода считается высшим благом! Но как бы меня ни огорчали такие подходы к жизни, мое положение в этом доме было еще не таким прочным, чтобы мне открыто спорить о вопросах веры: кроме как оскорбить Аймерика, ничего добиться я тут не мог. Поэтому я только неопределенно качал головою и хмыкал, надеясь, что до открытого конфликта дело нескоро дойдет. Если дойдет вообще.

Меня утешало только, что Аймерик был крещен. Крещен водою, от рук кюре квартала, и записан в приходскую книгу — несмотря на то, что водное крещение осмеивалось и осуждалось всеми его домочадцами, как нелепая поповская процедура. Как, впрочем, были крещены и все до единого члены семьи — включая маленькую Бернарду! Несоответствие это, милая Мари, удивляло меня довольно долго — пока через несколько лет в доверительном разговоре другой Аймерик, старше и холоднее моего первого возлюбленного товарища, не объяснил мне от нечего делать, что такое для него есть крещение. Через крещение, сказал тот второй Аймерик, люди кумовей заводят; кумовья — штука полезная, это как новых родственников подыскать, побрататься или еще чего; да и все так делают по привычке, чтобы в книгу человека записать; потом, никому еще не мешал повод для веселой пирушки, а когда ребенка крестят, самое милое дело с новыми кумовьями в честь свежего родства опрокинуть кувшин-другой!

Мне же до последнего крещение моих друзей казалось — и сейчас кажется — той самой тонкой ниточкой, которой Господь наш Иисус привязал их к себе, не давая душам окончательно оторваться от Него. Бернар — старший сын семьи, погибший в восемнадцать лет и перед смертью славно «утешенный» — тоже был крещеным в детстве, слава Тебе Господи.

Так вот после смерти Бернара — а отец-то его хотел отправить учиться медицине к кузену в Монпелье! А мать-то желала женить его на соседской девушке чудесной красоты, чтобы им объединить дома и снести стену, разделявшую два хозяйства! А сам-то Бернар был влюблен вовсе в другую девушку, некрасивую, горбатенькую, зато веселую и добрую, но жениться не собирался из-за катарских своих убеждений, а предпочитал по молодости немножко поблудить, а потом покаяться и уйти в Совершенные! Сколько всего хорошего и жалобного можно было бы вспомнить об этом веселом городском парне, столько же, сколь о любом милом и единственном его лет… — После смерти Бернара, обратившей во прах все людские планы на него, Аймерик неожиданно стал старшим — и единственным — сыном в семье. До того никто его не трогал, он дрался с Аймой, так себе учился ремеслу у мастера ювелира и мечтал о военных подвигах. А тут на беднягу пало бремя ответственности, оказалось, что он наследник отца и надежда семьи. На этот раз его собирались отправить учиться в Монпелье — как только война кончится, так сразу (до чего не вовремя случаются войны!) Матушка же, госпожа Америга, всякий раз за него волновалась, когда он подолгу пропадал на улице; и скорее потому, что родители сочли военную жизнь более упорядоченной, чем тулузскую свободу, полную молодежных междоусобиц, Аймерика и отправили к графу Раймону — учиться рыцарскому искусству под крылом давнего знакомого, рыцаря Арнаута де Вильмура, крестного обоих детей-двойняшек. Рыцарь Арнаут — человек заботливый, будет присматривать за парнем; кроме того, столько денег занял он у мэтра Бернара и столько за многократные визиты выпил мэтр-Бернарова вина, что мог считаться настоящим другом семейства и никогда не платил злом за добро. Мэтр Бернар особенно просил эн Арнаута, сидя с ним за чашей перед отъездом последнего, чтобы тот берег Аймерика, по возможности не допускал до открытой драки, зато — по возможности же — держал его поближе к доброму графу Раймону. Может, даст Бог, сеньор граф заметит парня, а там возьмет к себе в оруженосцы, это дело доброе… И безопасное, если во время войны бывают безопасные дела…

И вот оно как все получилось…

Мне хозяйка, госпожа Америга, сразу же выделила одежду и место умершего Бернара. Аймерик показушно вздохнул — ах, мол, снова делить кровать с кем-то, а он так полюбил спать один! Впрочем, он тут же понял, что сказал глупость, и замолчал. Одежда Бернара мне была велика — но я подвернул рукава рубашки, а обвисающие на коленях шоссы меня не беспокоили. Спать мы завалились, едва перекусив — я даже не заметил, какой вкусной едой меня кормили, особенным образом приготовленными бобами с гусятиной, за которые вся семья так хвалила хозяйку. На обед заявился хозяйкин брат, так называемый дядюшка Мартен, позор семьи, известный сплетник и выпивоха; принесла Мартена нелегкая на сестринский порог не только из желания хорошо перекусить, но и оттого, что хотел дядюшка посмотреть на меня. Про меня, оказывается, уже начали ходить истории — Аймерик в них то и дело назывался отважным парнем, взявшим меня в плен, а мне приписывалось родство с разным знатными баронами франков (из-за чего, а именно из-за моей знатности, меня, по одной из версий, и оставили в живых). Мы с Аймериком весь обед и долгую попойку после него сладко проспали наверху, в пристройке, и знакомство мое с дядюшкой пришлось отложить до следующего раза. И об этой отсрочке я ничуть не пожалел, когда с ним все-таки познакомился — дядя Мартен стал единственным членом семьи, казавшимся мне препротивным.