Рыцарь Бодуэн и его семья - [22]

Однако человеку, только что одолевшему собственную слабость, не так уж страшны внешние опасности. Скажу без ложного хвастовства — на этот раз даже жесточайшая порка, какую закатил мне раздраженный с дороги и усталый отец, не смогла навовсе выбить из меня радостного присутствия духа. Весь следующий день я проболел уже без шуток и валялся на животе в душной комнате, опасаясь показаться на глаза отцу даже за таким необходимым делом, как попить водички (еды мне, наказанному, само собой не полагалось). Но уже на другое утро, сдержанно рассказав тебе о своих подвигах, я увидел, как ты одобрительно приподнимаешь уголки губ — и был полностью вознагражден.

И только мельком, не обращая особого внимания — не хотелось слышать ничего о мессире Эде, пока не зажили окончательно свежие раны — я узнал от брата, что и впрямь, должно быть, готовится большой поход на еретиков. Не хуже, чем на Константинополь. И что мессир Эд уже, считай, записался под знамена графа Бургундского, вместе с другими нашими родичами, которые не прочь бы подзаработать на войне и, даст Бог, разжиться новой землей. Скоро они, конечно, не соберутся, если это все вообще не отменится — тамошние мятежные сеньоры хлопочут перед Папой, чтобы все уладить бескровно. Поход если и будет, то года через два, раньше ждать не следует; а может, за столько времени для отца найдется или вождь получше, или война поближе.

Господи, сделай так, пожалуйста, сделай так, чтобы он уехал! Этого, конечно, быть не может — слишком было бы мне тогда хорошо. Уехал бы на долго-долго, а если такая просьба — не совсем уж грех, то лучше бы навсегда. Пожалуйста, Господи.

* * *

Монах был цистерцианец — то бишь белорясный, износившийся до серого, только в темном (изрядно рваном) плаще по случаю мартовского холодного ветра. Совсем молоденький, худющий по примеру ихнего святого Бернара, бледный, как покойник, с тощей шеей, видневшейся из-под сбитого на сторону куколя. Он стоял на возвышении, возведенном не без помощи служек из Сен-Тибо, и говорил почти невнятно от запальчивости — но его все равно слушали. Рыцари, горожане, даже пара работников с перевалочных складов, занимавших в неторговые дни половину города Провен — слушали, чего же еще делать в Верхнем Городе не в ярмарочное время. Старая площадь перед церковью святого Тибо — обычное место городских сходок, где можно и обменяться новостями после утрени, и поторговать, и просто потолкаться среди соотечественников — удачно выбранное место для проповеди. И как только таким молодым монахам позволяют разъезжать с проповедями, качал головой архидьякон собора, тянувший со ступеней храма жилистую шею в надежде расслышать, что там проповедует бернардит — и притом не показать, что его это волнует.

А как не волновать. Что-то крупное творится на свете, не хуже византийского разгрома. Только на этот раз поближе, может, даже на здешней жизни скажется.

Проповедь монаха, обращенная ко всем, всем, всем — хотя и невнятная, видно, крепко задевала сердца — в основном люда более-менее военного; но и те, что в походе станут «простыми паломниками» — женщины, бездельного вида подмастерья, пара утренних пьяниц, еще кое-кто — светлоголовые шампанцы стояли плотной толпой, живо интересуясь его словами. Ветер, мокрый ветер первой весны, такой сладкий и страшноватый, рвал слова на части, горстями бросал их в лицо слушателям:

— Господне дело… Епитимья как за поход за-Море, полное отпущение и освобождение от кары даже для уголовных преступников и церковных татей… Возможность полного искупления, Господь не хочет смерти грешника, лишь обращения оного… Честные католики со всего мира, под благословением Папы… Король французский поднимает рыцарей по призыву викария Христова… Охрана имущества крестоносца, на тех же условиях, что и для похода в Святую Землю… Поднимаются герцог Бургундии и граф Невера, и тоннерский люд, и весь Осерруа… И не будет ни еллина, ни иудея, то бишь ни шампанца, ни бургундца, ни даже провансальца — но все, кто станет ратниками Христовыми, равно удостоятся награды небесной…

Какой-то рыцарь — спинища шириною с дверь, руки как грабли, рыжая борода лопатой — пробрался поближе хитрым способом: просто проехал сквозь толпу, не слезая с седла. Мартовское мокрое небо роняло на его сердитую сгорбленную спину белую морось.

— Эй, брат, как там тебя! А не заливаешь про награду-то? Небось король французский попользоваться нами хочет, лапу на вольных шампанцев наложить и провансальские денежки в одну рожу прибрать? Скажи-ка, проповедничек, что ты на это ответишь — землю-то отвоеванную кто возьмет? Король Филипп-Август, или Папа лапу наложит — или те, кто за нее будет драться?

Порыв ветра сорвал клобук с монашеской головы; молодой цистерцианец с полузаросшей в долгих скитаниях тонзуркой, с путаными русыми волосами, отброшенными назад, смотрел в глаза рыцарюге яростно и спокойно. Он уже навидался всякого — этот брат Огюст из монастыря в Потиньи, ушедший проповедовать не из любви к походу на еретиков, не из желания примерить лавры Фулька Нейского или там Жака Витрийского, но из одного только святого послушания. Век бы не видать такой паствы — то сонно-заинтересованных мирян, пришедших на очередное представление на площади, неважно, прелюбодейку ли там судят, святую войну ли проповедуют. То городских зажравшихся рыцарей, для которых единственная причина оторвать задницу от перины — это хороший доход, в походе ли заработанный, у горожан ли отнятый… Прошли времена золотых пилигримажей За-Море, когда шли голодные, холодные, безумно-отважные — умирать за Бога, умершего за людей. Прошла золотая слава рыцарства, отгремели трубы Ришара Кор-де-Льона (и те были уже не Готфридовы, подпорченные ржавчиной века, недаром говорят, что на востоке родился Антихрист). Опустился высокий рыцарский орден, и молоденький брат-бернардит — сам из бургундской рыцарской семьи, только увы — не заставший уже в живых рыцаря Церкви, святого Бернара — гневно смотрел в заросшее дикой щетиной лицо. Вот такой же рыцарь, с парой оруженосцев и какой-то шлюхой в компании, не далее чем третьего дня попытался проповедника на дороге ограбить. Раньше-то легче было, Потиньиские братья ехали вместе с крепкой свитой папских легатов, останавливавшихся в их монастыре — да прошли те времена, отец Милон и авва Арно-Амори по дороге отделились, свернув в королевский Вильнев-ле-Руа. Высокие проповедники — проповедовать высоким мирянам, королю и толстым баронам, а худого брата Огюста вместе с не менее худыми Роменом и Антуаном — по шампанским ярмарочным городкам, которые — всякий знает — так и кишат разбойниками…