Рыцарь Бодуэн и его семья - [15]

Тоже мне надежда. Глупая. Грешная даже. Но как же я держался за нее, Боже мой, прости меня, как же я за нее держался…

* * *

«Я — Йонек», говорил я себе, стараясь не плакать громко, лежа ничком на своей постели. Рено, в подобных случаях подолгу не возвращавшийся, якобы пошел по нужде — а на самом деле сидел, небось, на кухне и грелся, пережидая страшные времена. В одиночку в постели было еще и ужасно холодно. «Я — Йонек, мой отец — рыцарь-птица, отец, отец мой, как я хочу быть с тобой, как я хочу в твою страну, я твой, я не отсюда родом…» Скрипнула дверь — это тихо, как кошка на мягких лапах, явилась матушка. Зимой у нас наверху дуло изо всех щелей, и матушка носила много платьев одно на другое, кисти рук ее делались очень холодными и влажноватыми, с узором голубых жилок на полупрозрачной коже.

— Что ж поделаешь, сынок… Ничего, не плачь, вот смотри — Господь наш, видишь, Он тоже весь в крови, за наши грехи страдает, сам-то безгрешный, Он, Солнце наше — бичами истерзанный, тернием коронованный… Чего же нам-то, бедным, ждать, кроме мучений во искупленье, так что лучше на земле свое отплакать, а потом сразу — на небо, отдыхать без мук чистилища! На небесах никто никогда не плачет, — и она совала мне в зареванное лицо настенное распятие — небольшое, с две ладони длиной, и я тыкался носом в кипарисовое перекрестье, пятная темными слезами деревянного Господа. Господа с горестно склоненной на грудь головой, с такими худыми ребрами… С натуралистично подкрашенными алым полосами из пронзенных ладоней, и одна — самая длинная — вниз, по впалому животу… Никто бы не любил Вас, как я, Искупитель мой, за Ваши худые ребра, замаранные кровью, за натянувшиеся веревками жилы рук, за страдания Ваши — как мы с мамой, бедные люди, у которых тоже так часто текла кровь. Не понимаю я про сотворение мира, и про Вашу единосущность Отцу пока не пойму, уж простите меня — но вот про бичевание я хорошо знаю, драгоценный мой Сеньор, и так-то Вас люблю через Ваши напасти… Сердце Ваше, Господи, даже до смерти послушное, пожалеет меня и на небе сделает настоящим Йонеком, а в Городе Вашем будут стены из изумруда и халкидона, и вечный день с Вами вместо Солнца, и Вы один будете моим отцом, а я Вас буду благословлять и чтить не хуже ангелов, только возьмите меня к Себе…

Утешаясь страданиями Господа — если забывать о себе значит утешиться — я болезненно дергался от прикосновений материнской неумелой руки, отиравшей мокрым полотном мою исхлестанную спину. Чтобы утешить меня, мама тихонько напевала — истории мучеников, кантилены обо всех, кто безвинно страдал, и мелодии их — одинаковые, ласковые, темно-безнадежные — остались в моем разуме самым четким и несмываемым воспоминанием о ней. Так что и сейчас, заслышав запевку старой кантилены, я почти вижу мамино лицо — белое пятно в сумраке масляного светильничка, светлую длинную прядь волос, щекочущую по моей спине, вздрагивающей от растревоженной боли. Жалость моя, острая, как та же самая боль — вот такую любовь к родительнице подарил мне Господь. И мелодия, выводимая почти что одними губами, с подпевом сквозь сомкнутые губы — едва ли не свирельным стоном. И можно почти полюбить ноющую боль, если через нее вместе с кровью из тела выходит постыдное облегчение: быть любимым матерью.

   «Девица Эвлали была так-то хороша,

   Прекрасно тело у нее, прекрасна душа…

   Хотели ее Божьи враги погубить,

   Заставить диаволу послужить…»

Мало кто из детей знал столько страшных житий мучеников, сколько я: они были для меня единственным приемлемым оправданием моих собственных мучений. И мучений как таковых, как позже объяснил мне один весьма образованный друг.

Святые апостолы дружной чередой, все с лицами, искаженными страданием — уже почти прекрасные в отсветах такой близкой, прорывающейся сквозь прежние черты новой жизни: распяленный, как кроличья шкурка, на Х-образном кресте Андрей с залитыми кровью членами, Фома, пронзенный стрелой, Варфоломей с лохмотьями содранной кожи; мученик Клавдий с отрубленными кистями рук, утыканная дротами девственница Урсула, Стефан Первомученик с обломками раздробленных камнями костей, выглядывающих из ран, как белые ломаные ветви… Куда мне до них, с моими жалкими полосками от розог, живехонькому, за пару дней все заживет, сытому, на мягком ложе лежащему, с целыми костями, с надеждой однажды стать взрослым и свободным!.. И с этим ужасным Распятием, на которое в обычные дни я избегал смотреть — так было страшно и больно за Господа, вынужденного вечно распинаться за мою нелюбовь к мессиру Эду — в каждой церкви, в каждой спальне над кроватью, на каждом придорожном кресте, все с теми же худыми ребрами, с потеками крови по желтоватому лбу… Все равно как если бы за мою неисправимость каждый раз мучили и били моего доброго брата.

Особенно четко я помню голос своей матушки — снова старую кантилену про святую Евлалию — после случая с твоими розами, милая Мари. Кажется, ты и не знаешь, что сталось с твоими розами? С теми, что ты подарила мне после посвящения в труворы. Помнишь посвящение?

Мне тогда было уже больше десяти лет; тебе, значит, столько же — мы родились в один и тот же год, только я — в начале весны, а ты — в конце лета, на Успение Богородицы (в честь чего тебя и крестили — Мари). Я помню, что был праздник — только теперь не соображу уже, какой именно, Вознесение или Троица, но праздник великий, с ночным бдением и шествием наутро, и в него нас освободили даже от наших отроческих обязанностей. Вместо оных нас сводили к утрене — а потом предоставили самим себе.