Рыбы не знают своих детей - [66]

Мне стало обидно. Я запальчиво огрызнулся:

— Нет того чтобы спасибо сказать — поедом ешь меня, разносишь на все корки. Почем я знаю — дикие они или домашние?

— А зачем у людей голова на плечах?

— Посмотрел бы я на тебя, как ты со своей головой будешь в городе действовать. Станешь посреди тротуара — ни туда ни сюда, пугало огородное!

— Я там, между прочим, ничего не забыл, в твоих городах.

— Было бы чем гордиться! Рыбы хоть своих детей и не знают, зато не забывают родины, каждый год находят к ней дорогу и возвращаются к нерестилищам. А ты?!

— Что — я?!

— Тебе не только на все города наплевать, как ты сам говоришь. Тебе и на родину чихать!

Я думал, Юлюс хлопнет дверью и уйдет, ну в общем, что-нибудь подобное… А он вдруг сел на колоду перед печкой, закурил, долго молчал, а потом проговорил:

— Ты вот все коришь меня Литвой…

— А что? Скажешь, зря?

— Ты говоришь так, будто я ее предал…

— Что-то вроде…

— Лучше бы помолчал, раз уж ничего не знаешь. Ты и представить себе не можешь, да тебе и во сне не снилось, во что нам всем стала Литва, какой ценой заплатили за нее мои родители.

* * *

— В шестидесятые годы наша деревня начала сильно пустеть. Литовцы, латыши, эстонцы бросали совсем еще новые дома, постройки, хозяйство, за бесценок сбывали скот, раздавали соседям утварь, мебель, полные сады-огороды, а сами целыми семьями тянулись на родину. Пустыми домами завладевала деревенская детвора, и постепенно все стекла оказывались выбитыми, избы глядели на улицу, словно черепа, пустыми глазницами, а распахнутые двери жалобно скрипели на ржавых петлях. Это было года через два после нашего возвращения в прежнюю деревню, где мы снова жили в доме, срубленном из звонкой лиственницы, — дядя Егор сберег его для нас в целости и сохранности. Окна и двери избы он крест-накрест заколотил досками, хлев и сарай запер на замок, ворота затворил мощными засовами, обмотал проволокой. Мы нашли все в таком же виде, как и оставили, отец с матерью не знали, как благодарить дядю Егора за такую заботу. На первом и втором году нашего житья на прежнем месте мы все жили вполне благополучно, однако как только соседи потянулись в родные места, моих родителей тоже одолело беспокойство. Они до глубокой ночи засиживались на кухне и все обсуждали, мучительно раздумывали: ехать или повременить, выждать, приглядеться. Как это получится у остальных? Хорошо бы узнать… Мать предлагала обождать, списаться с теми, кто уехал, разузнать, как там да что — как встретили, удалось ли устроиться. Пуще всего она боялась снова оказаться без своего угла, без хозяйства и скотины. Страшно было опять начинать все заново на пустом месте. Отец же утверждал, что другие семьи нам не пример, у каждого своя участь и своя дорога в этой жизни. А лучше всех придумал дядя Егор. Он посоветовал нам съездить на родину, осмотреться на месте, прикинуть, есть ли смысл возвращаться насовсем, а там и решить, как быть дальше. Он обещал приглядеть за домом и нашим добром, покуда мы будем ездить туда-обратно. Что и говорить, совет был разумный — зачем, как говорится, покупать кота в мешке, если можно в этот самый мешок заглянуть, кота разглядеть и даже пощупать собственными руками! Отец ухватился за эту мысль, но не так-то просто было ее осуществить. Съездить в Литву на разведку хотелось всем троим, но неловко было бросать целое хозяйство на одного Егора — мы втроем едва управлялись со всеми делами. Значит, надо было заготовить скотине корма на целую зиму, выкопать картошку, свеклу, морковь, запасти дров. Поэтому было решено: мы едем осенью, когда уладим все хозяйственные дела. Отец с матерью попросили отпуск на это время. Отец написал письмо бывшему соседу Йокубасу Гарнису, а мать — сестре своей, Кристине. Та ответила довольно скоро: она рада, что мы намерены вернуться, как же, как же… О бывшем нашем хозяйстве тетя Кристина ничего сообщить не могла, поскольку давно не бывала в тех краях. От соседа Гарниса ответа не было. То ли не получил нашего письма, то ли переехал? А вдруг — умер? Всякое могло случиться. И теперь вечерами родители только об этом и говорили — как да что. Из бесконечных их разговоров я узнал, кто такие были эти Гарнисы. Как-то от них пришла нам посылка с копченым салом. Помню, отец тогда сказал: настоящего друга узнаешь в беде. Сало замечательно остро пахло и в те трудные дни пришлось нам очень кстати. Йокубас этот был из новоселов. Советская власть выделила ему семь гектаров из угодий бывшего кулака, который вместе со всей своей семейкой удрал с немцами, когда фронт подошел к Литве. В эти семь гектаров входил и небольшой лесок. Йокубас Гарнис вырубил частично этот лесок и вместе с моим отцом соорудил себе маленькую хибарку, всего в одну комнатку, которая служила ему и кухней, и горницей, и даже курятником, поскольку в первую зиму Гарнисы держали в подпечье стайку несушек. Потом Гарнис пристроил к избушке хлевок, завел поросят, козу, взял у отца телку на выплату. Все это — потом, а поначалу этому Гарнису приходилось очень и очень туго. Человек он был сноровистый и работящий, силы у него на семерых, вот он и работал как вол, да еще жену свою Тересу заставлял работать наравне с собой. Хотя трудно сказать, кто кого заставлял — Тереса не уступала ему силой и до работы была жадная не меньше, чем он сам. Отец говорил: «Работают, аж в глазах зелено». Пока шла война, Йокубас мыкался без своего угла, а сейчас у него был, хоть и тесный, а все же свой домишко. Отец отвел ему и боковушку на гумне, чтобы Гарнис мог туда свезти свою рожь. Вроде овина. Рожь эта досталась ему вместе с семью гектарами. Йокубас с Тересой жали рожь, ячмень, сами впрягались в телегу и везли свой урожай на гумно. Была самая страда, и отец никак не мог им пособить. Раньше, правда, лошадей у нас было две, но одну угнали в рейх еще в оккупацию. Больно было смотреть, как обливаются потом Гарнисы, как волокут полную телегу со снопами, а глаза налиты кровью и будто дымкой подернуты. Отец решил трудиться всем сообща и лошадью владеть тоже вместе. Все сразу облегченно вздохнули, труднее пришлось разве что Жучихе — так звали нашу лошадь, черную как жук. Бедная Жучиха не знала отдыха ни днем ни ночью. И никто так не сочувствовал ей, как Йокубас. Уж он ей овса не жалел — сыпал отборного, свежего. Сам ночами обмолачивал этот овес нового урожая, цепом обмолачивал, сам кормил нашу Жучиху и водил ее в ночное, а однажды, честное слово, отец подслушал, как Гарнис разговаривал с Жучихой, будто с человеком: вздыхает, извиняется — прости, мол, меня, скотинушка, из-за меня у тебя работы прибавилось… Отец с Гарнисом замечательно ладил. То да се сделать — Гарнис тут как тут, сам вызывался, просить не надо. И смастерит, и сбегает принесет, если надо, косу там, инвентарь какой… Зимой, когда Жучиха после осенней страды отдыхала в сарае, Йокубас каждый день до рассвета брел по сугробам, чтобы напоить кобылу, вычистить стойло, набить кормушку свежим сеном, а потом расчесывал ей гриву и хвост, чистил шкуру, да так старательно, что наша Жучиха начинала лосниться, точно вороново крыло. Отец не мог нарадоваться такому соседству, и жили они с Йокубасом точно родные братья. Небось и жили бы так весь отпущенный им век, не случись с нами беда, которая перевернула всю нашу жизнь. Хотя, если разобраться, беда эта давно кружила поблизости. Война еще не кончилась, в Германии еще шли бои, начиналась весна сорок пятого года, когда к нам в усадьбу впервые заявились незваные гости — трое с немецкими карабинами наперевес. Отец и подумал: «Неужели немцы вернулись?» Верхняя одежда, правда, наша, деревенская — крестьянские сермяги да полушубки, но подпоясаны ремнями, а на пряжках немецкое «Gott mit uns». Ночные гости на чистейшем литовском языке потребовали сала, колбас, масла и яиц. Отец принес с чердака две полти сала, мать собрала все яйца, отдала целый шар масла, гости сказали: «Спасибо» — и убрались восвояси. Отец видел, как от нас они двинулись прямиком к хибарке Гарнисов, как в маленьком оконце зажегся свет. Наутро, когда Йокубас пришел кормить Жучиху, мы узнали, что соседей пришельцы тоже обобрали. После того нас навещали много раз. То заставят мать испечь картофельный кугелис, то сгоняют отца за спиртным и сидят потом до утра, разговаривают. Мол, всем литовцам надобно объединиться и выгнать русских завоевателей, отстоять свободу и независимость отчизны. Последний раз они нагрянули на пасху. Сами принесли водки, целый вечер распивали, варили яйца в луковой шелухе, расписывали их восковыми узорами. Ночью им вздумалось катать яйца — праздник так уж праздник. Веселье шло полным ходом, когда в дверь громко застучали. За окном раздался голос: «Бросай оружие, выходи по одному!» Гости сразу протрезвели, схватились за автоматы, метнули в окно пару гранат, а сами попытались выскочить, однако двое тотчас же упали, прошитые автоматной очередью, в материнском палисадничке, а третий замер, свесившись с подоконника, будто ноги его приклеились к полу горницы. С той ночи судьба моих родителей круто переменилась…