Рыбы не знают своих детей - [31]

В ту ночь я спал как убитый.

Проснулся от звонкого постукивания. Дзынь-дзынь-дзынь — кто-то стучал по железу, и это было похоже на звон бубенцов, которые в деревне подвязывают лошадям к шее, когда отпускают в тайгу попастись. Бубенчик звенит, и ты идешь и собираешь лошадей, которые разбрелись по всему лесу.

Я поднял голову и посмотрел в окно. Во дворе у сарая отец отбивал молотком косу. На колоде сидела хозяйка. Вот отец кончил отбивать, и Груня наклонилась к нему, прижалась и что-то проговорила. Наверное, что-то хорошее, потому что отец заулыбался и погладил Груню по светло-русой голове, как гладят маленьких детей.

Я выбежал во двор, и они оба замолчали. Только смотрели на меня и улыбались. Потом отец сказал:

— Ты знаешь, в этой деревне косу называют «литовкой». Видишь, куда мы с тобой попали: можно сказать, домой приехали, в самую Литву.

Мне было странно и непонятно это отцовское «домой» — мой дом там, где живет моя мама. А живет она в нашей деревне, хотя косу литовкой там не называют. Я соскучился по матери, мне казалось, без нее наше счастье — не настоящее.

В тот день отец кончил мастерить плот. Настлал посередке досок, сколотил кормушку и что-то вроде загородки. Это будет место для нашей Пеструхи. И еще отец из двух длинных досок сколотил мостик, чтобы ее коровье величество, как объяснил отец, ножку не подвернуло, ступая на корабль. Наконец он перекинул этот мостик с берега на плот и сказал:

— Ну вот и все. Можно собираться, сынок.

На берег вышла Груня. Она вела корову. За спиной у Груни болтался мешок, в нем побрякивало ведро, а в ведре с глуховатым стуком перекатывались картошины. С Груней пришли еще две женщины. Одна тащила Грунину пилу, другая — топор. Не сказав ни слова, они сложили эти вещи на берегу, а Груня подошла ближе.

— На дорогу, — сказала она, улыбнувшись, и положила у ног отца мешок.

Отец и Груня Григорьевна стояли друг против друга и молчали, будто не находили слов. То он, то она поглядывали на соседок. Наконец Груня взошла на мостик, ведя за собой корову; та упиралась, фыркала, но отец подтолкнул скотину сзади, и она оказалась на плоту. Там он ее привязал, веревку выбрал самую короткую, чтобы Пеструха не металась на плоту. Кормушка была набита сочной, свежескошенной травой, корова недоверчиво обнюхивала ее и не спешила приниматься за еду, а только шумно дышала, фыркала, точно не верила своим глазам… Груня сошла с плота, отец втащил мостик и попробовал оттолкнуться от берега, но это ему никак не удавалось — плот сидел на каменистом дне реки, и сдвинуть его с места было невозможно. Тогда отец скинул свои кирзовые сапоги, закатал штаны и спрыгнул в воду. Плот закачался, но отцу пришлось еще основательно попотеть, пока он столкнул его с мели. Мокрый по пояс, он неуклюже вскарабкался на плот, встал во весь рост в прилипших к телу штанах и все глядел на Груню, которая шла берегом, следом за нами и приговаривала:

— Не поминай лихом, Микола… Ну и спасибо тебе… За все спасибо…

— Это тебе спасибо… — как-то смущенно проговорил отец и потом прибавил: —Счастливо тебе, Груня!

Наша хозяйка все время кивала головой, казалось, ловила отцовские слова на лету. Она все шла да шла вдоль берега, впившись глазами в плот, иногда спотыкалась о камень, чуть не падала и снова бежала за нами, как брошенная собака. Мне даже казалось, что я слышу тихое, жалобное скуление. А плот уже подхватило течением. Он все больше удалялся от берега, выплывал на середину речки, унося нас от Груни. Груня остановилась, помахала нам рукой. Отец тоже махнул ей своей широкой пятерней да так и застыл, подняв руку, — видать, задумался. Мне вдруг тоже сделалось тоскливо, хоть в голос вой. И я замахал обеими руками, чтобы прогнать эту непонятную мне тоску. Со стороны можно было подумать: мальчишка от мошки отмахивается. Что правда, то правда — отмахивался, только не от комарья, а от гнетущей, невесть откуда накатившей тоски. А тут еще эта корова! Как замычит, как заревет на всю реку, будто ее режут. Эхо ударяется о лесистые берега, раскатывается, плывет, будто тяжелый вздох, и от него совсем невмоготу: вдруг показалось, будто мы с отцом сделали что-то запретное, недоброе, а теперь удираем, заметаем следы… Однако это давящее чувство, так неожиданно и резко захлестнувшее меня, так же быстро и незаметно рассеялось. Детство тем и хорошо, что грусть, даже отчаяние длятся недолго. Тем более если плывешь на плоту, если вовсю печет солнышко, мимо медленно тянутся берега, поросшие пихтой, кедром, лиственницей. А солнце так и наяривает. Где-нибудь на таежной поляне такой зной не вынести, а тут, на воде, — благодать. Река еще не прогрелась, и от воды веет свежестью и приятной прохладой, словно все время поддувает легкий ветерок. Отец стоит впереди, широко расставив ноги, в руке у него длинный шест — он правит плотом и внимательно вглядывается в даль. А вода блестит, искрится, глазам больно. Иногда отец оборачивается ко мне, подмигивает, улыбается, и я без слов понимаю, что ему так же хорошо, как и мне. В такие минуты, в порыве доброты и нежности, отец любил говорить: «Душа поет, сынок». Но сейчас он почему-то молчит. Слова и не нужны, мы и так понимаем друг друга… Сколько лет прошло, а я не забыл этого путешествия. Пожалуй, то были действительно самые счастливые дни моего детства. С той поры я пристрастился к плотам. Потом мне приходилось немало плавать по рекам, и при первой же возможности я строил плот… Ну, а в тот раз… Сижу я на высоком сколоченном отцом помосте вроде стола, гляжу по сторонам, плот покачивается на воде, солнышко пригревает; я растягиваюсь на отцовском ватнике и сам не замечаю, как проваливаюсь в сладкую, мягкую дрему. Просыпаюсь — надо мной стоит отец и держит оловянную кружку.