Рыбаки - [82]

— Да, аминь, — вставил отец.

— …Но если все же дело закончится этим, знай: нет ничего более великого и важного, чем пострадать за своих братьев. Нет ничего более великого! Господь наш Иисус говорит: «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих»[19].

— Да! Воистину, — истово кивая, прорыдал отец.

— А ведь если тебя посадят, то ты пострадаешь не просто за друзей, но за братьев своих. — В ответ раздалось очень громкое «Да» отца и «Истинно, истинно так, пастор», с иностранным акцентом, мистера Байо.

— Нет ничего более великого, — повторил пастор.

Отец повторял свое «Да» до того рьяно, что даже пастор замолчал. А закончив, отец поблагодарил пастора — со скорбью в голове, но от всей души. Остаток пути мы провели в молчании. И хотя страх перед тюремный заключением усилился, мысль о том, что любой исход я приму во имя братьев, утешала. Странное было чувство.

К тому времени, как мы добрались до дома, я напоминал сам себе разбитый глиняный горшок, наполненный пылью. Дэвид все крутился вокруг меня, держась, однако, на приличном расстоянии и избегая моего взгляда. Всякий раз, как я тянулся взять его за руку, он отшатывался. Я бродил по дому, точно жалкий бродяга, внезапно оказавшийся при дворе короля. Я ступал осторожно и в свою комнату не заходил. Каждый шаг воскрешал прошлое с такой отчетливостью, что захватывало дух. Меня мало заботили дни, что я проводил в похожей на клетку камере с грунтовым полом, где на долгое время единственной компанией мне стала книга. Заботило то, как мое заключение сказалось на родителях, особенно на матери, а еще меня волновало, где сейчас брат. Моясь, я все размышлял о том, что рассказал мне отец на предыдущей неделе в зале суда.

— Ты должен кое-что знать, — сказал он мрачным голосом, ведя меня в угол, и я заметил слезы у него на глазах. Когда мы уединились и никто не мог нас подслушать, отец кивнул и выдавил улыбку, не желая показывать горя. Потом снова взглянул на меня и пальцем смахнул слезы. Снял очки и посмотрел на меня больным глазом. Он почти не снимал очков с того дня, как вернулся после операции. Слева у него на лице остался шрам. Наклонившись ко мне, отец взял меня за руку.

— Ge nti, Азикиве, — тихо произнес он на игбо. — Ты совершил великий поступок. Ge nti, eh. Не сожалей, но матери о том, что я сейчас скажу, — ни слова.

Я кивнул.

— Хорошо, — еще тише произнес он на английском. — Она об этом узнать не должна. Видишь ли, мне не удаляли катаракту… — Отец пристально посмотрел на меня. — Меня ранил безумец, которого ты потом убил.

— Ах! — вскрикнул я, и люди стали оборачиваться. Даже мать посмотрела в нашу сторону. В это время она сидела поодаль, с Дэвидом, обхватив руками свое слабое тело.

— Я же просил не кричать, — испуганным ребенком напомнил отец, оглядываясь на мать. — Понимаешь, когда безумец заявился на прощание с твоими братьями, меня это очень оскорбило. Мне стало стыдно, и я решил, что с меня довольно. Захотел убить его своими руками, раз уж на это не решаются ни окружающие, ни правительство. Я отправился к Абулу с ножом, но стоило приблизиться к нему, как он выплеснул мне в лицо содержимое котелка. Убитый тобой человек едва не ослепил меня.

Пока я пытался переварить сказанное отцом, он нервно переплел пальцы. Перед моим мысленным взором встал тот день: образ очень живой, будто мучительная сцена из настоящего. Отец встал и вернулся на свое место, а я остался гадать, как рыба плавает в реке Оми-Ала и не идет ко дну и как она противостоит течениям.

Закончив мыться, я обтерся отцовским полотенцем и завернулся в него. Потом заново прокрутил в уме слова, сказанные отцом перед возвращением домой:

— Байо уже получил для вас визы. Если бы ничего не случилось, вы оба уже летели бы в Канаду.

Мне снова стало грустно, и в гостиную из ванной я возвращался в слезах. Мистер Байо сидел напротив отца, сложив руки на коленях и неотрывно глядя на него.

— Присаживайся, — произнес он. — Бенни, когда окажешься в зале суда, не бойся. Ничего не бойся. Ты ребенок, а убитый тобой человек был не просто безумцем. Он причинил тебе зло. Сажать тебя за это нельзя. Так что иди и скажи, как все было, и тебя отпустят. — Помолчав, он добавил: — О, нет, не надо плакать.

— Азикиве, я же просил, не надо, — напомнил отец.

— Нет, Эме, не так, он всего лишь ребенок, — сказал мистер Байо. — Тебя отпустят, и уже на следующий день я заберу тебя в Канаду. Я ведь поэтому задержался — жду тебя. Слышишь?

Я кивнул.

— Тогда, прошу, утри слезы.

От упоминания о Канаде сердце снова пронзила боль. Я подумал, как близок был к тому, чтобы отправиться в страну с фотографий, которые мистер Байо присылал нам, жить в доме из досок, среди деревьев, что на зиму сбрасывают листья и под которыми позировали на велосипедах его дочери Кеми и Шайо. Подумал о западном образовании, этом чаемом мной чуде, — упустив его, я не сумел осчастливить отца. Меня переполняло чувство упущенной возможности, и я, совершенно не думая, упал на колени, обхватил ноги мистера Байо и принялся умолять:

— Пожалуйста, мистер Байо, заберите меня прямо сейчас. Разве вы не можете забрать меня прямо сейчас?