Рыба, кровь, кости - [130]

— Им что, хорошо от этого? — спросил он. — Нет, правда: им что, от этого ХОРОШО? Святая. Живая, рядом со всей этой гнилью.

За его головой происходила обычная сцена: больные СПИДом, которые еще могли ходить, тянули за собой переносные капельницы, словно манекены из универсама.

Ей стало стыдно, что уже после второй ночи, проведенной на стуле возле Робина, она сломалась: не могла выносить стонов молодого человека рядом с ним: «Не оставляй меня, мамочка! Не оставляй меня!», беспокойного морфинового сна самого Робина, когда он метался и кричал, то загадочно, то комически, то трагически: «Будет много крови!», или «Помада!», или «Считайте пеленки! Считайте пеленки!»

Медсестра рассказала ей, что последние два месяца он носит одноразовые подгузники.

— Ваш брат такой душка! Он называет их «пеленки», совсем как англичане.

Как их английский папа, могла бы добавить Клер.

Днем он обычно наполовину просыпался и, прежде чем полностью прийти в себя, икая, выдавал длинный список «хочу»:

Я хочу…

Хочу…

Хочу…

Его лицо становилось озадаченным, словно он пытался припомнить имя или лицо. Потом: «Я написал в подушку» или «Мне нужно сменить пеленки. Хочу сиделку».

Штат больницы был весьма скудно укомплектован. Бюджетные сокращения, как объяснили ей медсестры.

К концу недели Клер уже вовсе не была убеждена в том, что повседневная рутина учета температуры, кровяного давления, количества вышедшей мочи действительно помогала сохранять то, что можно было назвать жизнью. Хранить жизнь! Как в банке, чертовом банке крови. Зачем хранить?

В последний день, когда мама ушла домой спать, Робин и Клер сумели убедить врача, что капельница и препараты, которые вводились в его кровь, уже не успокаивали боль. Робина можно было отключать. Почти сразу же он начал пухнуть от жидкости, которая больше не выкачивалась лекарствами. Клер сняла с него браслет, удостоверяющий личность, когда увидела, что тот врезается в кожу его запястья. Он пошутил, что личность уже ему не нужна. Даже тогда продолжались битвы; долгие часы она висела на телефоне, умоляя прочих безликих докторов увеличить дозу морфина. Ей объясняли снова и снова последствия подобного решения. По сути, это убьет его. Непредумышленное убийство, подумалось ей.

— Вы же понимаете, что, если увеличить дозу морфина до того количества, о котором вы просите, дыхание его станет затрудненным, пока наконец совсем не остановится.

Эта фраза повторялась с ничтожными изменениями до тех пор, пока она и вправду не начала чувствовать себя убийцей, пока не втащила доктора в палату и не заставила Робина самого ответить на вопросы, словно он стоял у алтаря, как жених поневоле, или за трибуной свидетеля, а она была обвинителем:

— Робин, ты понимаешь, что если они продолжат увеличивать дозу морфина, то это в конце концов тебя прикончит?

— Да.

— Ты умрешь.

— Да.

— Ты хочешь этого?

— Хочу. — Видно было, как лицо его напряглось; он пытался оставаться в сознании, создать впечатление того, что говорит осознанно, чтобы ее не могли ни в чем обвинить.

— На самом деле мы убиваем тебя, Робин.

Я даю им разрешение убить тебя.

— Нет. — Он мог выдавливать из себя только односложные ответы.

— Нет? — переспросил доктор, которому очень хотелось уклониться от этого решения. — Вы не хотите этого?

— Не убиваете, — проговорил Робин. — Отпускаете меня.

Клер уже плакала, не сознавая, что слезы текут по ее лицу.

— О Робин. Но этого ли ты хочешь, ты уверен?

Его подбородок опустился, и на секунду она подумала, что он так и останется. Потом он сделал глубокий вдох и произнес:

— Этого я хочу. Морфина.

О да, никто не мог бы сказать, что Клер Флитвуд не распробовала горький вкус этого алкалоида.

Она оставалась с ним с пяти пополудни, наблюдая, как сестры приходят и уходят, делают ему уколы морфина, все больше и чаще, слушая последние загадочные упоминания о помаде. Где-то около половины третьего ночи он глубоко вздохнул, каким-то дребезжащим вздохом. Она наклонилась к нему ближе и шепотом спросила:

— Ты еще здесь, Робин? — и подумала: странно, я чувствую запах попкорна. Так пахнет смерть? — Смерть — это плохое кино, Робин, — прошептала она, гадая, жив ли он еще, и если да, то что он может слышать или понять. — Я знаю, ты бы смеялся.

Она положила его прохладную одутловатую руку на простыню и пошла на пост медсестер, где запах попкорна чувствовался еще сильнее.

— Мне кажется… — начала Клер.

Ее перебила одна из сиделок, толстая лесбиянка в хоккейной футболке:

— Мы делаем попкорн — хочешь?

— Вообще-то, мне кажется… — сказала Клер. Ей не хотелось говорить, срывать это веселое собрание известием, что ее брат умер.

— Ну конечно, дорогая, бери! — Добродушная медсестра насыпала попкорн в руки Клер, прежде чем та смогла возразить. — Еда ночной сиделки: попкорн, лапша быстрого приготовления, суп из пакетика!

Клер уставилась на кучку попкорна в своих ладонях.

— Вообще-то, мне кажется, мой брат только что умер.

— Да не, — весело ответила сиделка. — Это все морфин. Они из-за морфина постоянно такое выделывают: сначала короткие вдохи, а потом долгая тишина, пока ты не испугаешься, а потом такой глубокий вздох. Это днями может продолжаться.