Рядом с зоопарком - [34]

— «Левис»?

— Да не… обычный «Вранглер»… Красноуфимская, может быть. — Валерик с надеждой посмотрел в сторону троллейбусной остановки — там люди. Ему не видно, но им-то… Они, как зрители, в темноте, а он, как на сцене, освещен. Только спектакль их, наверно, не очень интересовал. Видели что-нибудь в этом роде… А оперативники, где они? Когда нужны, нет их…

— Не знает, чья. Значит, не его, — напирал тот, в майке.

Валерик молчал.

— Видно, что с чужого плеча.

— С кого снял, сука? — подступал вплотную Али-Баба.

— Ни с кого… Я поносить…

— Это моя курточка, — сказал тип в майке, — с меня снял. А мне без курточки х-холодно! — он согнулся в три погибели, руку положил на поясницу, прошелся на полусогнутых, — радикюль у меня, бо-лею я без курточки, — закхекал по-стариковски.

Кодла восторженно заржала.

— Что же ты больных людей обижаешь? — с миной заступника слабых и угнетенных спросил Али-Баба.

— Нехорошо.

— Геня, двинь ему!

Дальнейшее произошло быстро и легко, как будто было отрепетировано заранее: двое из кодлы взяли Валерика за рукава, а третий пнул, не столько больно, сколько оскорбительно. Уже без курточки, головой вперед Валерик вломился в куст сирени, росший у ворот, — потревоженные густые ветви пролили теплый дождевой душ. Мелькнуло в голове: будут бить. Но ударов не последовало. Выбрался из куста — кодлы не было видно. Лишь топот убегающих ног.

Слепя искрами, к остановке подкатывал троллейбус, но Валерик не двинулся с места — пусть едет, пусть увезет людей… Зрителей. Стыдно за свое унижение, стыдно за них, за то, что они не вступились, не прикрикнули, не одернули, а так легко отдали его кодле. Троллейбус отвалил от остановки, желтое пятно сыто освещенного салона постепенно истаяло.

Валерик шел не разбирая дороги — по лужам и по грязи, в голове прокручивались изощренные планы, как он хладнокровно и дерзко мстит своим обидчикам. Вот он идет, а в кармане у него надежный дружок-защитник. Маленький, железный, приятно тяжелит карман. Смазанный маслом и заряженный крохотной пулькой, он действует безотказно по малейшей его прихоти. Ну, держись, Али-Баба! Пиф-паф, — кротко говорит дружок и выпускает колечко дыма: поразительно меткая пулька выбивает у Али-Бабы окурок. Кодла и ее предводитель в страхе трясутся, просят прощения: «М-мы б-больше не будем снимать курточки, не будем об-бижать маленьких». Да, уж тогда бы никто не посмел его тронуть.

Он выбрел к дому Алика, устроился на лавке, забравшись на нее с ногами. Окна Аликовой квартиры были темны. Сидел, пока от прохлады и сырости не занемела спина. Встал, счистил о ту же лавку грязь с туфель, пошел в сторону Лилькиного дома, покрутился с полчаса около него, только потом поплелся домой.

Тупо, без злости или раскаяния, выслушал наставления матери о том, что нельзя так поздно и неизвестно где шататься, потому что есть, оказывается, и нехорошие мальчики, которые могут обидеть ни за что ни про что. Разделся, побросав на пол одежду. Бухнулся на свой допотопный диванчик. Лежал без сна — весь боль и обида. Неизвестно, сколько времени прошло, услышал тихий свист — Алик. Зарылся головой под подушку: никого не желает видеть, ничего не желает знать… Никого, всех.

Утром Валерик заявил, что поедет к бабушке в Ирбит.

— Уговаривали — не ехал, с какой это стати собрался?

— Шанежек хочу.

— Так я напеку — сбегай в кулинарию за тестом.

— У тебя такие все равно не получатся.

Бабушка в самом деле пекла чудесные шанежки. От ее передника всегда пахло сдобной стряпней и молоком. Он с самого раннего детства помнит этот запах, плаксой был, чуть что — утыкался в бабушкин передник. Бабушка у него добрая, позволяла спать до одиннадцати, потом подходила к его постельке, делала «потягушечки-порастушечки», а шанежки уже на столе и к ним вкусное ирбитское молочко. И дед добрый. Вечерами они с ним играли в подкидного. Дед всякий раз проигрывал, поддавался, чтоб внучек не переживал, не расстраивался. Нет, теперь ему Валерик не позволит, теперь они на равных.

Август Валерик провел у бабушки. Скучно. Никого из ребят не знает. Пойти в клуб мотозавода или в парк не решался. Здешние нравы не отличались какой-то исключительной вежливостью, чужого «могли и обидеть ни за что ни про что». Занимался в основном тем, что напропалую смотрел телевизор. Выходил во двор. Там под рябинами стояла кровать с растянутой сеткой, можно было бы от нечего делать попрыгать на ней, доставая рукой до рдевших в вышине гроздей, или просто по-стариковски сидеть, пережевывая невеселые свои думы. Время от времени со стороны бычника доносилось протяжное мычание. Быки, видно, чувствовали, что приговорены, жаловались на судьбу. Немного отступала тоска, когда работал в огороде: поливал огурцы или рассаживал викторию, которой была тут целая плантация, но все равно мысли постоянно толклись вокруг Алика и проклятой курточки. Сам, конечно, виноват. Надо было рассказать все Алику. У него столько знакомых! И тогда сразу, по горячим следам, они с помощью их могли выручить курточку. Отдал бы ее — и подальше от Алика и его компании, не надо ему никаких курточек. А бабушка приставала к нему: «Что с тобой, внучек? Не заболел ли?» Заколебала.