Рядом с нами - [63]

"Уважаемый Виссарион Григорьевич!

В ближайшие дни исполняется день моего рождения. В связи с этим я прошу вас высказать в периодической печати чувства вашего восхищения по поводу сочиненной мной повести под названием "Мертвые души".

Нет, не написал бы Николай Васильевич такого письма Белинскому, хотя он знал, как высоко ценил Виссарион Григорьевич повесть "Мертвые души".

Василий Салов повестей не писал. Когда-то, лет двадцать — двадцать пять назад, он напечатал в журнале несколько хороших, веселых рассказов. Писатель Бесфамильный написал по этому случаю теплую, доброжелательную заметку, заслуженный артист Новохатский включил рассказы Салова в свой репертуар, поэт Березкин и критик Дармодатский дали молодому автору рекомендации для вступления в Союз писателей. И все это было правильно, ибо автор был талантлив.

Позже, однако, выяснилось, что веселый, жизнерадостный талант рассказчика природа по ошибке отдала во власть легкомысленного человека, и этот человек не умножил с годами свое дарование, а расплескал его на мелочи.

— Шаховский никогда не хотел учиться своему искусству и стал посредственный стихотворец, — заметил как-то Пушкин.

Точно так же можно было сказать и про Василия Салова. В последние годы он уже писал не рассказы, а рассказики, и когда журналы перестали печатать эти рассказики, Салов стал работать с лотка, вразнос. Он сочинял куплеты для артистов цирка и эстрады, к нему бегали конферансье за новыми анекдотами и репризами.

— Васька сделает. Васька выручит.

Так, в сочинении анекдотов В. Салову стукнуло пятьдесят лет. К этому времени Салов утратил не только талант, но и чувство скромности. В результате на свет и появилась та самая неприличная форма предъюбилейной переписки, о которой говорилось выше: "Прошу высказать в периодической печати чувства вашего восхищения моими сочинениями".

Салов сам написал и сам отнес эти письма писателю Бесфамильному, поэту Березкину, критику Дармодатскому, артисту Новохатскому и еще шестнадцати весьма уважаемым товарищам. Получили уважаемые товарищи письма и не знают, что делать. Самое неприятное заключалось в том, что Василий Салов был прописан с писателями в одной домовой книге и жил с ними в одном и том же писательском подъезде. Перед ним нельзя было закрыть дверь и сказать: "Проходите, хозяев нет дома".

Злоупотребляя добрососедскими отношениями, Салов приходил к уважаемому товарищу без приглашения, брал хозяина квартиры за пижамную пуговицу и говорил:

— Подайте, Христа ради, юбиляру сто строк восхищения.

— Я не могу сейчас написать ни строчки, — попробовал отговориться Бесфамильный, — у меня грипп. Я болен.

Но от Салова не так-то легко было отделаться. Он как ни в чем не бывало вытаскивал из кармана рукопись и говорил:

— А вам, дорогуля, писать и не надо. Ваша статья уже написана. Вы только поставьте под ней свою подпись.

Бесфамильному хотелось спустить юбиляра с лестницы, но вместо этого он, как человек мягкосердечный, только болезненно морщился и говорил:

— Статей писать я не буду, а заявление на секцию подавайте, поддержу.

И вот вопрос о юбилее обсуждается на заседании секции. Члены бюро долго мнутся, мямлят, видно по всему, что Салов им совсем не симпатичен. Но так как члены бюро уже много лет знакомы с Саловым и не хотят обижать его отказом, то они, не глядя друг другу в глаза, в конце концов стыдливо принимают решение о юбилее.

Труднее членам бюро было договориться о докладчике. Ни один из них не хотел брать на себя такой миссии. После долгих препирательств докладчиком наконец было решено полагать критика Дармодатского.

— Товарищи! — закричал Дармодатский. — Вы не имеете права. Это нечестно. Да, я приветствовал в свое время творчество Салова, но ведь это же был ранний Садов. А творчество Салова-позднего я отрицаю вообще. Оно вне искусства. Я так и прошу записать мои слова в протоколе.

И вот в воскресный день в Малом зале клуба состоялся злополучный вечер. Большая часть членов секции предусмотрительно захворала и на вечере быть не смогла, та же меньшая часть, которая явилась, чувствовала себя на вечере весьма неловко. Эта неловкость объяснялась главным образом тем, что гости не знали, как держаться с Саловым. Ругать юбиляров не принято, а хвалить Васю было не за что. В результате в кулуарах говорили о чем угодно — о новом костюме юбиляра, его седеющих висках, легковой машине, — только не о его творчестве.

— Что делать!.. Чего нет, того нет, — говорил, балагуря, Салов.

Он был единственным человеком, который не терял присутствия духа на этом не совсем обычном вечере.

На правах юбиляра Салов сидел в президиуме вместе с известными писателями и строил из-за их спины уморительные рожи кому-то в зале.

Критик Дармодатский начал между тем обзор творческой деятельности Салова такой фразой:

— Пошлые, безыдейные рассказы нашего дорогого юбиляра, написанные в свойственной ему развязной манере…

Но даже и такое многообещающее начало не смогло остепенить Салова. Он продолжал резвиться, подавал с места реплики, подмигивал, острил, ставя порой в весьма затруднительное положение председательствующего. Бесфамильный трижды поднимался за столом, давая этим понять присутствующим, что с сегодняшнего юбиляра взятки гладки: