Ружья еретиков - [9]

— Они все покойники, — раздраженно сказал Хет, усаживаясь на скамью рядом с Рейхаром. — И я почти желаю им погибнуть при этом безнадежном штурме. Пусть дураки отправляются во тьму, это лучше, чем на костер… А вы, господин Китт, я вижу сохранили разум. Ведь вам безразличен этот бестолковый Ромура, я надеюсь?

— Ромура мне как младший брат, — сказал Рейхар, — глупый, несмышленый, но брат, и мне сердечно жаль его. Но я считаю, что вы правы. Если смотреть в будущий день…

— Какая отрада — слышать разумную речь! — перебил Рейхара Борте Хет. — Именно, именно что в будущий день! Я, пожалуй, даже готов признать правоту этого господина… Этого господина… Видите ли… С лицом…

— Оспы, — подсказал Виль.

— Да-да, именно его правоту я и готов признать, спасибо, Виль. Возможно, он и прав, и во всем виноват день прошлый. Возможно, и впрямь нужно было давить щенков пять лет назад. Это разумнее, чем теперь наскакивать на злого и матерого пса, который уже привык жрать человеческое мясо. Где они возьмут оружие, позвольте спросить? Штуц не даст им ружей, поверьте моему слову. Он разумный, деловой человек. И что они будут делать? Должно быть, кинутся на монахов с вилами! Кстати, Виль, мой мальчик, тебе ведь тоже отчего-то совсем не хочется на штурм, верно?

Виль пожал плечами и сказал без своей обычной придурковатой улыбки:

— Так Руис и не пустит меня на войну. Он и сам не пойдет, вот увидите. Если штурм не удастся, он соберет новую секту, а меня будет выставлять перед ними, как ярмарочного урода. Так же как выставлял перед вами. А если удастся — все поймут, как он хорошо запланировал штурм. Так хорошо, что сам не явился.

Рейхар изумился спокойной и взвешенной речи сумасшедшего. Хет, видимо, тоже был поражен, если не говору, то мысли пророка, потому что, помявшись, спросил осторожно:

— Быть может, ты считаешь, милый мой Виль, это не первая попытка нашего безрассудного Руиса атаковать Трибунал?

— А я не знаю, — признался Виль. — Не удивлюсь, если нет.

Он вдруг повернулся к Рейхару:

— Простите меня, господин Китт. Я не хочу, чтобы и вы шли на штурм.

— Если бы мог — не пошел бы, — отрезал Рейхар, теряясь, а потому допуская излишнюю грубость. — Но я пойду.

— Из-за Ромуры?

— И из-за нее, — Рейхар снова перевел взгляд на Улиу.

— Как? — изумился ученый. — Неужели вы думаете, что и девочка?..

Рейхар вздохнул:

— Неужели вы думаете, что кто-то сможет ее удержать?

Грум, как глава победившей в дискуссии о войне с Церковью группы, уже вовсю рассуждал о будущем штурме, без обсуждений принимая на себя командование отрядом:

— Ромуру уже допросили, и раз монахи заявились к Тшевам в дом, значит, он рассказал уже и о сестре, и о книгах, и о нас…

— И зачем вы идете за тем, кто выдал нас Инквизиции? — повысил голос господин Хет.

— Затем, что это рассказал бы любой, кого арестовали Псы, — пробасил Грум. — Даже вы, уважаемый Хет.

— Под пытками — да, рассказал бы за милую душу, — не стал спорить ученый. — Но не в первые же минуты допроса.

— Откуда вы знаете, что его не пытали? — Улиа готова была накинуться на Хета и удавить старика голыми руками.

— Оттуда, девочка моя, что у Инквизиции есть протокол, которого церковники неукоснительно придерживаются, — просто сказал старик. — Но я уже вижу… Нет смысла в моих речах, ибо нет ушей, способных услышать. И я умолкаю.

— Да уж сделайте одолжение, — едко сказал Оспа. — Грум, говори.

— Лучше всего штурмовать, перед тем как сменится охрана… Но еще лучше, если планировать атаку будет Руис. Он ведь воевал…

— Грабил, — нарушил обещание и громко поправил Грума господин Хет, но на него никто не обратил внимания.

— …ему лучше знать, как нужно нападать. Мы должны верить ему! Все ему верят! Наш брат, наш Ромура — он ему верил!

— Ну и где теперь Ромура? — спросил Виль столь тихо, что услышал его только Рейхар.

Так Ромура постепенно делался мучеником, почти святым в этой небольшой еретической общине. Уже никто и не думал, чем был Тшев на самом деле, он, сдавшийся монахам без сопротивления, становился символом борьбы и свободы. Рейхар наблюдал за толпой и думал, что они, пожалуй, ничем не отличаются от истинно верующих, которых сами же то жалеют, то презирают.

Символом Церкви был Мир: круг, изображающий Мировой Свет, и расположенный под ним полукруг, изображающий Мировую Чашу. Круг и полукруг увенчивали верхушки церквей, были нарисованы на воротах монастырей, вырезаны на дверях и окнах домов. Символ был вышит монахинями из женских монастырей на рясах священнослужителей, символ гравировался на доспехах воинов. И именно в символ Мирового Света складывался кулак горожан, прижатый к груди, это был принятый церковный жест, и охранный — «Свет в сердце». Но была у этого символа и атакующая форма. Особенный удар монахов-псов наносился этим священным сжатым кулаком в позвоночник жертве. При этом монах фанатично кричал о боге, а его жертва кричала от боли. Позвоночник ломался, еретик был обездвижен ниже пояса и теперь не мог убежать от очищающего гнева Церкви.

Церковь гневалась на еретиков, этих диких тварей, за их непочтительность к Господу, ведь он, согласно догмату, держал в правой руке Мировой Свет, это по внутренней стороне его ладони, сложенной чашей, и бродим мы, смертные слабые люди. Неблагодарность еретиков грозила вечной мукой им же самим: после смерти душа благочестивого человека отправлялась в Мировой Свет, а душа еретика застывала навечно во Тьме — окружающей божью ладонь бескрайней тверди, — как муха в янтаре. Церковь, объединительница земель, отрада уставшего духа, надежда отчаявшегося духа, защита слабого духа, считала своим долгом оградить от этой душевой чумы невинных детей и благочестивых подданных Его Королевского Величества. Таким образом, в жертву следовало приносить всех, в чьих душах были посеяны семена ереси. Раскаявшихся еретиков перед сожжением удавливали — это и была отрада уставшего духа и проявление великодушия.