Русское влияние в Евразии - [3]

Стремление закрепиться на берегах Тихого океана сопровождается постоянными спорами в правящих кругах о реальном или предполагаемом упадке «старой Европы», ее институтов, иногда даже о кризисе ее ценностей. Если в 1990-е гг. ослабленная и униженная Россия искала спасения исключительно в укреплении своих отношений с Европой, то сегодня она сомневается в их насущной необходимости. Действительно, стоит ли принимать в расчет близкую к закату западную часть континента, когда всеми своими огнями уже засиял Восток? Не более ли интересна китайская модель, представляющая собой смесь государственного авторитаризма и рыночной экономики, чем, например, Евросоюз, переживающий кризис своего существования? Эти вопросы, также рассматриваемые Арно Леклерком, – предмет активных дискуссий в Москве. Поворот в сторону Востока, оценка значимости азиатской составляющей и развитие Сибири как приоритетное направление внутренней политики имеют долгую историю. Уже в XIX столетии дворяне и сибирские интеллигенты, очарованные калифорнийским чудом, мечтали об автономном и процветающем русском «Дальнем Востоке», который стал бы аналогом находящейся по другую сторону Тихого океана Калифорнии. Причем большинство аргументов, которые Николай Муравьев-Амурский приводил, когда убеждал санкт-петербургские власти предоставить ему необходимые для покорения русского Дальнего Востока средства, сохраняют актуальность до сих пор. Китайская угроза, необходимость торговых отношений с Японией, уязвимость восточных рубежей России в свете экономических претензий ведущих мировых держав того времени, практически неисчерпаемый потенциал Сибири – вот вопросы, бурно обсуждавшиеся в середине XIX века. Геополитическая, экономическая или военная сторона дискуссий не замедлила перейти в более глубокий спор о евразийской природе России. Может ли российская держава претендовать на то, чтобы называться азиатской страной? Пристало ли этому развитому и упрочившему свое положение в Европе государству стремиться в противоположную часть света? Является ли Россия чем-то большим, нежели просто колониальной страной, расположенной на границе с Китаем? И надо ли ей продолжать попытки самоидентификации, базирующейся не только на православных традициях, русско-украинской культуре (украинцы составляли значительную часть переселенцев на Дальний Восток), но и, помимо этого, на китайском, маньчжурском и корейском влиянии и, более того, на влиянии буддизма? Что в целом представляет собой дальневосточная Россия – часть приглашенной в Азию Европы или самоценную надежду Евразии?

Эти споры притихли после поражения России в войне с Японией, а затем из-за хаоса, сопровождавшего Первую мировую и Гражданскую войны. Сегодня выясняется, что перерыв был временным, и Арно Леклерк, принимая в расчет оба – европейское и азиатское – измерения России, анализирует потенциал и риски, связанные с этой двойственностью, помогая нам постичь вновь открывающуюся перспективу. Объединив историю и геополитику в подзаголовке своей книги, он добивается необходимой глубины исследования в свете актуализации основных тенденций.

Эрик Хосли,

швейцарский журналист, специалист по истории современного Кавказа

Введение. От советского краха к российскому ренессансу

В 1989–1991 гг. Россия вместе со столь же быстрым, сколь и неожиданным распадом советской системы пережила череду исторических и геополитических потрясений, положивших начало периоду хаоса, во время которого экономический и социальный кризис сопровождался потерей могущества и влияния. Всего несколькими годами ранее представить себе нечто подобное было невозможно: казалось, ядерный паритет надолго гарантирует стабильность биполярного мира, возникшего по окончании Второй мировой войны. Даже «диагнозы» Амальрика, Сахарова или Солженицына не являлись для западного сознания свидетельством неизбежного конца режима, порожденного Октябрьской революцией, а также геополитического блока, образованного Сталиным после победы над гитлеровской Германией. Несмотря на соблазны вроде обещанного советской пропагандой «светлого завтра», которыми искушали некоторую часть населения «свободного мира», разоблачение преступлений Сталина и откровения Солженицына о масштабах гулаговских лагерей развеяли прежние иллюзии, однако бытовало мнение о неуязвимости империи благодаря ее индустриальной и военной мощи.

В начале 1980-х гг. советское могущество действительно представлялось достигшим своего апогея. СССР добился от Запада «разрядки», признания европейских границ, ставших наследием Второй мировой войны. Хельсинкские соглашения 1975 г. воспринимались некоторыми как договор между слабоумными, в котором определенные уступки были сделаны одной-единственной европейской стране, однако тот факт, что Соединенные Штаты переживали тогда упадок и были ослаблены в результате поражения во Вьетнаме и уотергейтского скандала, казалось, не оставлял другого выхода. СССР обладал большими возможностями извлечь выгоду из западных кредитов и развивать торговые отношения со странами враждебного блока. Советский Союз согласился выполнять обязательства по соблюдению прав человека, а также по обеспечению свободы передвижения и слова, предусмотренной «третьей корзиной» Хельсинкских соглашений, однако нам известны реальные рамки, которыми ограничивалась реализация данной программы. В период ядерного паритета, установившегося благодаря заключению договора ОСВ-1 между Ричардом Никсоном и Леонидом Брежневым, исчезли последние сомнения в существовании биполярного мира, который возник во время холодной войны. Параллельно с этим СССР прилагал огромные усилия, наращивая обычные вооружения, и продолжал серьезно давить этим на Западную Европу, представляя для нее реальную угрозу. В это время Варшавский договор обладал благоприятным соотношением сил – три к одному по численности сухопутных войск и наземных вооружений, если сравнивать с армиями стран – членов НАТО; Раймон Арон назвал сложившуюся ситуацию невозможной, считая «почти невероятным» установление длительного перемирия между двумя лагерями. Наиболее характерная и яркая черта данного периода – это, несомненно, появление у СССР, и у Леонида Брежнева в частности, новых амбиций «планетарного» масштаба. Казалось, что союз с Кубой, возникший во время Карибского кризиса, и с Северным Вьетнамом, заключенный в годы войны (когда стало ясно, что американцы поддерживают южновьетнамское государство, появившееся в результате «Женевского раздела» – Женевской конференции 1954 г. о демаркационной линии по 17-й параллели), открывает исключительно благоприятные перспективы. При этом можно было наблюдать, как СССР из-за Анвара Садата «потерял» Египет, несмотря на то что продолжал поддерживать тесные отношения с националистическими арабскими режимами – иракским, сирийским и алжирским. Советская мощь, которой отныне, правда, приходилось считаться с враждебно настроенным, но все еще коммунистическим Китаем, действительно отождествлялась с огромным, притягивающим взгляд территориальным пространством, раскинувшимся от Германской Демократической Республики и Чехословакии до берегов Тихого океана. Военно-морские силы, возглавляемые адмиралом Горшковым, теперь имели возможность проникать намного дальше, чем прежде. Развитие в СССР подводного флота – это считалось приоритетной задачей – позволяло Советскому Союзу в случае конфликта в Европе оказаться в Северной Атлантике, а кроме того, действовать в зонах, ранее свободных от какого бы то ни было советского присутствия. То же самое – и в Индийском океане, что открывало невиданные ранее перспективы для проведения операций в Восточной Африке: это продемонстрировала революция в Эфиопии, переворот под руководством Сиада Барре в Сомали и события в Южном Йемене. Нечто подобное произошло и на юге Африки, где стремительная, сопровождавшаяся междоусобицами деколонизация необъятных территорий, де-юре все еще принадлежавших Португалии, – Анголы и Мозамбика – открыла простор для совместного вмешательства советских и кубинских военных, приглашенных на службу местными революционными движениями, в частности ангольским. Вместе с тем советское присутствие в Индийском океане представляло угрозу маршрутам движения нефтяных танкеров, отныне вынужденных плыть мимо мыса Доброй Надежды. Новое охлаждение международных отношений, наступившее во второй половине 1970-х гг., казалось, должно было надолго гарантировать стабильность СССР, утратившему почти весь свой ореол «освободителя». Советский Союз тогда проигрывал идеологическую битву с Западом, но располагал невиданной дотоле мощью, из-за которой философ Корнелиус Касториадис охарактеризовал его как «стратократию». За придуманный им термин «бронекоммунизм» его раскритиковали противники, считавшие, что теперь СССР никому не должен обещать никакого освобождения, столь ожидаемого многими после Октябрьской революции, и построения «государства рабочих». Подобную эволюцию четко сформулировал Эдгар Морен в своем эссе «О природе СССР: Тоталитарный комплекс и новая империя». Уверенные в собственных силах, советские руководители тогда могли развернуть ракеты СС-20, представлявшие особую угрозу для Западной Европы, чтобы добиться распада Атлантического альянса, поскольку Соединенные Штаты, по меткому выражению Генри Киссинджера, не были готовы «рисковать Нью-Йорком или Хьюстоном ради спасения Гамбурга». Не колеблясь, лидеры СССР во имя «защиты нерушимых завоеваний социализма» в декабре 1979 г. ввязались в афганскую авантюру, хотя казалось, что установившийся в 1978 г. в Кабуле коммунистический режим сможет выстоять; и это привело к конфликту с непредсказуемыми последствиями.