Русское общество в Париже - [64]

Чего же мне было после этого ехать к Герцену и о чем говорить с ним? Я предпочел сохранить для себя автора, овладевшего некогда моею молодою душою, таким, каким его представляла моя фантазия. Зачем было видеть его, чтобы сказать ему:

Шутить и целый век шутить —

Как вас на это станет?

ЧЕГО НАШИ НЕ ДЕЛАЮТ В ПАРИЖЕ

«Человек может сделать зло другим не только действием, но и бездействием своим, и в таком случае он справедливо отвечает перед ними».

Дж. Ст. Милль («О свободе»)

Заключу мои письма о русском обществе в Париже обзором, что есть в Париже у всех иностранцев, принадлежащих к более или менее великим нациям, и чего там нет у нас. У всех там есть свое посольство, церковь, регулярные сходки, большее или меньшее общение и касса для содействия землякам, нуждающимся в большем или меньшем пособии. Что есть у русского общества в Париже? Посольство, церковь и нищие. Чего у нас нет? Нет регулярных сходок, нет почти никакого общения и вовсе нет никакой кассы для содействия своим землякам, нуждающимся в большем или меньшем пособии.

Нужно ли это? Или, может быть, нам, гигантам, такие мелочи и не нужны?

Нет, нужны. Сходки нужны для того, чтобы была цельность, связь живущих русских за границей, ибо их рассеянность и отсутствие всякой живой общественной связи лишают их всякой силы, и русский гигант легче пропадает в Париже, чем всякий пигмей молдав, серб и чех. Общение нужно для всего, а наиболее для того; чтобы заявить Европе, что мы хоть какое-нибудь лыком шитое, да все-таки общество, а не Рассея. Касса нужна потому, что у нас в Париже очень много людей, которые сегодня не знают, что будут есть завтра, и еще более таких, которые сегодня не знают, что будут есть и сегодня.

Говорят, у поляков, чехов все это есть потому, что у них есть политическая эмиграция, составляющая как бы колонию стран, в интересах которых они действуют, и потому им нужно все это, а нам, имеющим родину, нет нужды ни в каких общественных учреждениях за границей.

Справедлив ли последний вывод?

Поляки, чехи, сербы, молдавы, даже хорваты, устраивая разнообразные учреждения для общественного вспоможения, вовсе не рассчитывают на одних эмигрантов, а имеют в виду всех своих земляков. Основная цель их — не дать земляку пропасть и не допустить его христарадничать у чужеземцев. У чехов это даже идет далее: у них парижская община заботится не только о том, чтобы чех не был без хлеба, чтобы он не был нищ, но также чтобы он не был в положении, подвергающем его искушениям и превышающем его нравственные силы и терпение. У них новичка отдают под опеку старожила, и все миром заботятся призреть и приютить его, чтоб из него, по чешской поговорке, вышел «и Богу не грех, и людям не смех».

Наше положение в Париже должно бы быть таково же.

У нас есть нищие, просящие су у порога русской церкви; есть нищие, умирающие с голоду и не только ничего не просящие, но и не знающие, в какую сторону отворяется решетчатая калитка русской поповки. У нас с каждым годом увеличивается число новичков, блуждающих по Парижу, не ведая, к кому обратиться за опытным словом, — люди обкрадываемые, обманываемые и решительно не знающие, что им делать.

Мы члены самостоятельного государства, и нам нет нужды в эмиграции, на которой мы основывали бы надежду отечественного спасения; но нас бывает около тринадцати тысяч в Париже. Это целое общество, это город, это сила, способная и обязанная в центре своего скопления: 1) подобрать своих нищих, 2) дать средства нуждающимся во временном пособии и 3) сосредоточить свои национальные силы в таком учреждении, как клуб, который есть у иностранцев, имеющих в Париже не тринадцать тысяч, а восемьдесят человек представителей.

Следовательно, известная потребность в общественной самодеятельности русских в Париже есть, средства для этой самодеятельности есть; но воли, желания нет.

Полагают, что есть препятствия.

Никаких.

Правительство французское нам никогда ни в чем подобном не помешает, а нашему посольству и подавно нет до этого дела. Все это только отговорки, изобретаемые пошлою и, скажу не обинуясь, подлою манерою рисоваться и ничего не делать в размерах возможной деятельности.

— Сегодня штука какая! — рассуждает, раз сидя в café de la Rotonde, доктор С—нов. — Выходим из оперы и разговариваем, а какой-то компатриот бух, как бомба: здравствуйте, господа! Вы русские-с? А я по торговой части приехал-с, никого-с не знаю.

— Ну так что же? — говорим ему.

— Очень приятно, — говорит, — встретиться! Сделайте милость познакомимтесь.

— Черт знает что! — презрительно замечает к—ский адъюнкт-профессор. — Что русский он, так уж и нянчитесь с ним, как с нарывом. Тоже дурачье!

— Да! Деды наши на одном солнышке онучки сушили, а потому и здравствуйте!

— Чего ж вы ему?

— Спустил по маслу. Черт с ним! Что он такое?

— Разумеется.

Чех, услыхавши от чеха подобный рассказ, плюнул бы ему между глаз, а по-нашему, видите, всему этому так надо быть.

Стало быть, чего же у нас нет в Париже? Да, очевидно, того же самого, чего нет дома. Нет уменья во что-нибудь организоваться и что-нибудь делать. Все это приписывается политическим препятствиям, хотя жалующийся на эти препятствия часто plus royaliste que le roi.