Русский роман - [124]

— Можно качать?

— Можно.

— Он прыгнул почти внутрь машины. Я уже ничего не мог сделать.

— Я знаю. Ты не виноват.

Два огромных сепаратора непрерывно урчали в подсобном помещении коровника. Воронка одного из них выбрасывала сметану, которая всегда вызывала волнение у посетителей «Кладбища пионеров» и увлекала их к коровнику, где Ривка, без ведома деревенского Комитета, продавала им заветные баночки. Из второй воронки вытекало обезжиренное молоко, которое обогащалось минералами и направлялось обратно в коровник, прямо в поильную систему. Авраам был первым среди животноводов деревни, кто понял, что жидкость — это главный фактор правильного обмена коровьих веществ, куда более важный, чем твердая пища. Ему никогда не составляло труда перехватить обезвоживание у своих коров на его самой ранней, почти неприметной стадии или вернуть их в цикл ежедневной дойки. «Корове нужно пять литров жидкости, чтобы выдать один литр молока», услышал я, как он объяснял своему Иоси, когда они вдвоем промывали сильной струей из прозрачных пластмассовых шлангов белые керамические плитки пола в коровнике. У него вся система подачи — воды, дезинфицирующих веществ, воздуха и молока — была сделана из прозрачных труб, и такими же прозрачными были стеклянные резервуары, в которые непрерывно поднималось и стекало молоко. «Чтобы свершения можно было не только свершать, но и созерцать», — говорил Ури. Впрочем, у моего брата была своя новаторская идея, как увеличить надой: «Зачем вливать воду в коров, когда ее можно вливать прямо в молоко?!»

Только сейчас в деревне поняли предсказание Либерзона. Твердая косточка маслины наконец-то раскололась. Надежды, возлагавшиеся на первенца деревни, стали осуществляться. Авраам, в его белом халате и в желтых резиновых сапогах, добился в своем деле больше, чем первенцы всех других поселений. Но в механических движениях его работающих рук было что-то пугающее. Он уже не массировал вымя, а просто тер его, равнодушно и отчужденно, и больше не улыбался от удовольствия, когда под его пальцами напрягались соски. Он перестал хлопать коров по заду в период течки и подносить пучки клевера к морде своей любимицы.

Теперь его коровы маршировали, точно гигантские чучела, в свои стойла, и Авраам надевал им на соски резиновые чашечки электродоилки, как будто и сам был одним из тех автоматов, которые он установил в своем коровнике. И тем не менее молоко не переставало хлестать через край, и несколько раз случалось так, что он вынужден был вылить излишки, которые тут же превратились в болотца, покрытые тонкой сморщенной пленкой.

Однажды вечером, когда он выплеснул таким образом сразу несколько сот литров молока, Ривка вошла в коровник и капризным тоном спросила, почему бы ему лучше не сделать ей молочную ванну, как римской императрице. Авраам улыбнулся, но на хвосте его улыбки затрепетала ярость, которую Ривка никогда раньше не видела. Морщины на его лбу углубились, и кончики их веточек исчезли среди канатов волос. Его лицо так исказилось, что на мгновение он напомнил ей своего исчезнувшего брата. Она вдруг поняла, как опасно его состояние. Она знала, как легко Миркины скрывают свои лица под сетчатой маской или древесной корой, и поняла то, что я знал уже давно: в этих белых озерах ее муж топит свою гневную скорбь.

Тем временем я несколько раз вспахал и пробороновал свою землю и засеял ее люпином, а Бускила нанял несколько грузовиков с красным щебнем и каменщиков, которые приготовили бордюрный материал и отполировали квадраты белого камня, предназначенные для памятников. Я проложил дорожки до конца участка, а когда люпин начал цвести, закопал его в землю, в качестве зеленого удобрения, а на его месте высадил красивые декоративные деревья и расставил повсюду деревянные и каменные скамьи. Великолепные перелетные птицы, незнакомые даже Пинесу, спускались на отдых на мой участок и весело прыгали по веткам. Маленькие и молчаливые дикие животные словно бы возникали среди цветов, как во времена творения. В сумерки я выходил побродить в саду, чтобы начистить медные буквы, подышать прохладным воздухом, который собирался в тени деревьев, и придумать имена для птиц и животных.

Полный покой царил здесь. Старые песни стихли, превратившись в еле слышный шепот, отзвуки громких лозунгов и деклараций лежали, погребенные под сладостью комьев земли, и мечи пламенных дискуссий больше не скрещивались, как когда-то. В летние ночи парочки со всей Долины пробирались ко мне на кладбище, чтобы обниматься и любить на прохладных каменных надгробьях. В ночной тишине слышались слабые стоны женщин и тяжелое пыхтенье мужчин, и время от времени из глубины земли доносился приглушенный взрыв — это живот очередного покойника, завершая цикл набухания, вздувался так, что брюшная стенка уже не выдерживала давления газов и лопалась с громовым треском. Я знал, что в эту минуту его внутренности вываливались наружу и полчища белых червей, что доселе, как одержимые, слепо толкались в стенки гроба, врывались наконец внутрь. На «Кладбище пионеров» все, кроме дедушки, были похоронены в гробах. Так стали хоронить покойников во всех деревнях и кибуцах Долины, с тех пор как Либерзон заявил, что верующие устраивают себе легкую жизнь тем, что возвращаются в прах без гробов