Русский октябрь. Что такое национал-большевизм - [54]

С другой стороны, не преуменьшая благотворной роли «среднего класса» в современном государстве, было бы ошибочно возводить его в перл создания. Если этот класс бравых рантье – полурабочих, полубуржуа – способен служить полезным фактором социально-политической устойчивости, то ему не по плечу – большая культура и великие задачи. Средний класс хорош, когда рядом с ним и над ним есть высший (интеллектуально, морально, вообще духовно). Когда же средний уровень сам по себе становится исключительным или преобладающим, наступает «медиократия» (Бальзак), серое царство «сплоченной посредственности» (Д.С. Милль), в атмосфере коего гаснет сложность, умирает разнообразие, чахнет и гибнет самоцветное древо культуры. «Зажиточность, – писал Прудон, – вместо того, чтобы облагородить человека из народа, нередко лишь огрубляет его».

Теперь два слова о русском дворянстве. Оно погрязло в пороках и слишком обильно развлекалось в Парижах и Ниццах? – Допустим. Но необходим же исторический глазомер. Всему приходит конец: пришел конец и русскому дворянству. Нельзя же судить о жизни человека, которого мы впервые увидели восьмидесятилетним старцем, по впечатлению, им произведенному. Русское дворянство имеет славную историю. Два века петербургской империи – вот ее документ. В ней много прекрасных страниц, полных и самосознания, и самоотречения во имя государства. А русская национальная культура XIX века: разве малая роль принадлежала в ней дворянству, умевшему творчески претворять в себя «дух нации»? Но пробил час заката. После 1861 года начинается всестороннее «оскудение» дворянства, к ХХ веку уже бесповоротно определившееся. Ныне оно исторически угасло. И – скажем словами Пушкина:

Да будет омрачен позором

Тот малодушный, кто в сей день

Безумным возмутит укором

Его развенчанную тень…[92]

Французская аристократия пережила в свое время нечто похожее, согласно меткому наблюдению Шатобриана: «L’aristocratie a trois ages successifs: l’age des superiorites, l’age des privileges, l’age des vanites. Sortie du premier, elle degenere dans le second et s’eteint dans le dernier»[93]. Очевидно, этот последний фазис не может ни отменить, ни заслонить собою первых двух.

Русская буржуазия, «аристократия денег»? – Но лишь после первой революции (1905 г.) она стала слагаться в сплоченный, самосознающий социальный строй. И, главное, она не имела благоприятной среды и спасительного дополнения в лице «среднего класса». Она была затеряна в океане крестьянской стихии и море рабочей массы. Столыпинские земельные реформы намечали выход. Но война и революция круто повернули исторический руль.

Русская интеллигенция? – Это очень сложная и большая тема. Я не берусь сейчас даже и касаться ее. Скажу лишь, что история русского «образованного слоя» в широком смысле этого слова совпадает с историей русской культуры. Карамзин, Пушкин, славянофилы, Достоевский, Вл. Соловьев – такие же «интеллигентные люди», как Радищев, декабристы, западники, Чернышевский и социалистические идеологи 20 века. Но помимо этого, неправильно начинать историю русского образованного слоя с Карамзина и Пушкина: она нас ведет далеко вглубь времен – к древним летописям и древней иконописи, переписке Грозного с Курбским, к «Слову о Полку Игореве». И разве лишь очень поверхностному наблюдателю вся эта галерея памятников мысли, веры, любви и борьбы может внушить презрение к «славянским мозгам»…

Как бы то ни было, какие бы социальные превращения ни переживала Россия, подобно всякой другой стране, пережившей долгую историческую жизнь, – они не могут ни опровергнуть русской истории, ни зачеркнуть русского культурного сознания.

Но г. Дюги хочет опереться в своих суждениях о России непременно на современность: на неудачную войну, на революцию и на большевистскую диктатуру. Последуем за ним.

6

Мы уже отмечали, что короткий отрезок времени не основа для общих суждений о том или другом народе. Но остановимся конкретнее на последних событиях русской истории. Дают ли они право отрицать за русским звание нации?

Да, бесспорно, Россия не выдержала страшного напряжения мировой войны и потерпела в ней поражение. Революция была прежде всего симптомом бессилия победить. Очень скоро выяснилась ошибочность патриотических надежд, связывавшихся в некоторых русских и союзнических кругах с падением монархии. Революция была в первую очередь военной катастрофой.

Россия не выдержала войны, во-первых, в силу своей технической и экономической отсталости и, во-вторых, в силу того, что война хронологически совпала с тяжелым переходным моментом в жизни страны. Дворянство фатально сходило со сцены, но тем не менее еще судорожно цеплялось за влияние и власть. Крестьянство завоевывало позиции, но слишком медленно, и потому в нем бродило глухое недовольство государственной властью. Буржуазия не ладила с дворянством, «интеллигенция» волновалась и тоже пополняла собой ряды оппозиции; рабочие, по обыкновению, занимали левый фланг движения. Революция 1905 года была предостережением и предвестием. Ее уроки были приняты во внимание. Но взволнованная народная стихия не успела путем мирной эволюции и социальной перегруппировки войти в новые берега, как грянула мировая война. Страна оказалась к ней неподготовленной ни материально, ни морально. Самый смысл ее, и без того необычайно сложный, еще осложнялся в сознании населения недоверием к собственному правительству, к его политике, к его призывам. Национальный подъем первого года не мог сполна загасить внутригосударственную болезнь, и после ужасных военных поражений 1915 года она обострилась в угрожающих масштабах. Исключительная непопулярность царя и особенно царицы, близорукая политика выродившегося дворца, быстрый рост экономических затруднений, нервность Государственной Думы, общая надорванность национального сознания – все это ускорило развязку. Безнадежно выпало одно из звеньев священной триады – «царь». И не могла не покачнуться вся триада. Требовалось время, чтобы восстановить равновесие «принципа власти», связать и осознать по-новому «отечество» и «веру». Времени не было. И катастрофа разразилась.