Русский октябрь. Что такое национал-большевизм - [26]

Но все же, эти новые муки – объективно осмысленнее, хотя, может быть, внешне, материально, они и более ужасны, а по обстановке своей более трагичны, чем прежние. Но эта трагичность – возвышающая, плодотворная. Уже нет в них той убийственной драмы, той безысходной внутренней порочности, пустоты, которая была в тех, в прошлых. Эти страдания – очищающие, эти жертвы – искупительные. Ими все мы, круговой порукой связанные русские интеллигенты, искупаем свою великую вину перед родиной. Ими мы воскреснем к новой жизни.

Поймем ли мы только это до конца? Удержимся ли от рецидива своих прежних настроений? Было бы верхом бессмыслицы и ужаса, если б в результате новой борьбы русская интеллигенция заболела своим старым радикализмом – дурной «революционностью наизнанку»! Если бы борьба в ее сознании, как прежде, превратилась в самоцель!..

НАРОД В РЕВОЛЮЦИИ

1

Крушение старого порядка произошло у нас под непосредственным влиянием войны. Русское государство зашаталось от ударов извне, и февральско-мартовский взрыв лишь добил его. Государственная Дума бессознательно и невольно способствовала крушению русского государства, духовно подготовляя революцию в наивной уверенности, что революция усилит обороноспособность страны. «Когда в Государственной Думе гремели речи против правительства, ораторы Думы не отдавали себе отчета в том, что совершалось вне Думы, в психике антигосударственных элементов и в народной душе. Просто большая часть русского интеллигентного общества не понимала народной психологии и не учитывала трагической важности момента» (П.Струве, «Размышления о русской революции»). Теперь, в исторической перспективе, это становится совершенно ясным[43].

Революция быстро разошлась с официальной идеологией своих первых дней. Ее зачинатели повисли в воздухе, оторвавшись от исторической русской государственности и не пристав к «Земле», вдруг оставшейся без «Государства»…

Но тут-то и начинается глубоко плодотворный, хотя и бесконечно мучительный процесс воссоздания из пепла «новой России», о которой многие любили говорить, но которую мало кто чувствовал и сознавал конкретно.

Страна была «предоставлена самой себе». В политическую жизнь стали непосредственно втягиваться широкие массы, захотевшие самостоятельно устраивать свою судьбу. С самого же начала они заявили себя чуждыми национально-государственной идеологии Временного Правительства, мыслящего революцию в классических категориях благонамеренного «конституционного права западных держав». Эта разумная, головная, многоуважаемая революция – с первых же часов была «в опасности», неудержимо хирела с каждой неделей, чтобы в октябре приказать долго жить. Настоящая же, реальная, жизнью воспитанная революция развивалась далеко не «улыбчиво», а шершаво, коряво, часто нелепо, но зато становилась действительно всенародной, захватывающей всех и вся…

Налетел страшный вихрь, отозвавшийся в последней деревенской избе, в последней хибарке городских окраин. История объявила смотр всему русскому народу в его собственном лице. Вопреки первоначальным планам и предположениям, процесс подлинной и наглядной «демократизации» движения неуклонно развивался, стремясь дойти до своего логического предела. Временное Правительство попало в чрезвычайно фальшивое положение, выйти из которого оно могло бы, лишь перестав быть самим собой: – доктринерски связывая себя в «народной волей», оно на самом деле («субстанциально») было ей чуждо, и добросовестно, но близоруко способствуя ее выявлению, оно роковым образом подрывало основу своего бытия. Февральский переворот лишь убил старый порядок, но взамен его не дал стране ничего, кроме формальной «возможности самоопределения».

И это самоопределение началось.

2

Знаменитая «деморализация» фронта и всей страны в конце 17 года была не чем иным, как первым актом «народного самоопределения» в революции. «Пусть будет так, как хочет народ», – упорно твердило правительство Керенского. И дождалось ответа… в октябре.

Народ, несомненно, хотел «мира, хлеба и свободы». И, превратившись в «кузнеца своего счастья», стал их добывать, как умел: бросал фронт, «грабил награбленное», жег и громил поместья, предавался разгулу и праздности. Тут-то вот и произошла своеобразная встреча народных масс с наиболее бесстрашными, активными и «верными себе» элементами русской интеллигенции, – и «марксова борода» вдруг причудливо сочеталась не только с бакунинским сердцем, но и с мужичьим зипуном…

«Разбить государственный аппарат», «сломать машину государственного принуждения» (Ленин, «Государство и революция») – эта задача ставилась сознанием «революционного авангарда» интеллигенции и охотно осуществлялась стихийным порывом почуявших волю и утративших чувство родины широких народных масс. Прав Уэльс, утверждая, что в октябре 17 года большевики захватили власть уже «не над государством, а над тонущим кораблем». За восемь месяцев смуты страна в корне разрушила государство и представляла собой сплошное анархическое море бурлящих народных инстинктов, стремлений, переживаний. Но эта анархия была глубоко национальна, несмотря на свою смертельную опасность для державы российской, и в ужасном кровавом хаосе зарождались основы нового народного самосознания и новой государственной жизни.