Русский консерватизм и его критики. - [2]
Если после долгого перерыва что-то заставило меня вернуться к теме, волновавшей меня в молодости, так это поразившая меня скорость и, можно сказать, неизбежность, с которой русские люди, избавившись от самой крайней формы автократического правления, когда-либо известной в истории, и вроде бы выразив готовность принять демократию, снова, как и в 1917 году, стали искать защиту в подчинении «сильной руке». Похоже, Россия, в силу причин, заложенных в ее социальной структуре, культуре или в их взаимодействии, обречена на авторитарное правление. Под этим термином я имею в виду правление, при котором граждане отказываются от своих политических и гражданских прав в обмен на стабильность и порядок. В то время как на Западе консервативная идеология появилась как реакция на крайности Просвещения, давшие знать о себе во Французской революции, в России на протяжении всей ее истории она была основополагающей теорией управления, последовательно поддерживавшейся верхами и господствовавшей в общественном мнении.
Термин «консерватизм» имеет разные значения в зависимости от политической культуры страны, ибо именно она определяет, что он стремится сохранить[*]. В Соединенных Штатах, например, консерватизм подразумевает ограничение государства, тогда как в России, наоборот, его расширение.
Квинтэссенция русского консерватизма — самодержавие, и в этой книге история консерватизма прослеживается с момента возникновения идеала автократического правления в начале XVI века, когда появилась русская политическая теория, до начала XX, когда, по крайней мере на время, эта проблема была решена введением конституционного парламентского режима. Отход от традиции продолжался лишь одно десятилетие, но к тому времени спор между сторонниками самодержавия и теми, кто выступал за его ограничение, исчерпал себя: с началом XX века становилось все труднее находить новые аргументы в защиту той или иной позиции.
Идеология русского консерватизма — это предмет, который, по большому счету, игнорировали как либеральные, так и радикальные историки[4]. И до, и после революции они склонны были уходить от его обсуждения, считая эту идеологию или самооправданием режима, стремившегося сохранить свою неограниченную власть, или выражением эгоистических интересов имущих классов — во всяком случае, идеология консерватизма лишалась серьезного интеллектуального содержания. Вследствие этого имеющаяся литература не соответствует тому значению, которое консерватизм приобрел как в российской теории, так и на практике. В Советском Союзе, несмотря на реальные успехи консерватизма, эта тема находилась под запретом, однако после распада СССР она сразу же вызвала огромный интерес и привела к публикации большого количества книг. Составитель одной из лучших из них признает, что «в XIX веке консервативная идеология, несомненно, была в России господствующей не только в правящих верхах, но и в обществе»[5].
Классическую традиционную трактовку русской интеллектуальной истории можно найти в двухтомной «Истории русской общественной мысли» Иванова-Разумника, опубликованной до революции. Несмотря на название, в работе рассматриваются почти исключительно представители интеллигенции: люди, находившиеся в оппозиции к существующему порядку и, за небольшим исключением, посвятившие себя тому, чтобы его свергнуть. Либералы и консерваторы в правительстве и вне его служат там в основном фоном для радикалов.
Почти то же самое относится и к «Русским мыслителям» Исайи Берлина. При всем ее блеске, книга также рассматривает почти исключительно радикалов: она фокусируется на Бакунине, Белинском, Чернышевском, Герцене, Ленине, Марксе, Прудоне и Руссо. Достоевский и Тургенев составляют исключение, один — консерватор, другой — либерал, но оба больше известны как писатели-романисты, чем как политические мыслители.
И, наконец, недавняя «История русской мысли» Анджея Балицкого тоже концентрируется на радикалах Бакунине, Белинском, Чернышевском, Герцене, Лаврове, Ленине, Марксе, Михайловском и Плеханове. Однако она уделяет внимание и славянофилам Алексею Хомякову и Ивану Киреевскому, а также Достоевскому и Тургеневу.
Мне кажется совершенно неверным сводить интеллектуальную историю к идеям противников существующего порядка и игнорировать мнения его сторонников. Такой подход отражает точку зрения, преобладавшую в царской России, когда общество было резко разделено на тех, кто находился у власти, и тех, кто стремился к ней, и во внимание принималось только мнение противников режима. Однако историк не может позволить себе руководствоваться страстями прошлого. Он должен подняться над ними и рассмотреть весь спектр идей, имеющих отношение к политическим и социальным проблемам эпохи.
Мне не кажется правильным сводить изучение политической теории и к лицам, не связанным с правительством. Имеет ли смысл уделять повышенное внимание Дмитрию Писареву, незрелому молодому человеку, чьи нигилистические теории, даже при том, что в течение нескольких лет они кружили головы студентам, имели мало отношения к реальности, но игнорировать Никиту Панина, Михаила Сперанского или Петра Столыпина, государственных деятелей, которые глубоко задумывались над проблемами России и старались как-то решить их? Столыпин был вне себя, когда журналист спросил его, почему в возглавляемом им правительстве нет «общественных деятелей»:
