Русский капитан - [28]

Не надо искать смыл там, где его нет.

Мганга опять долго молчал. Потом, словно и не услышав мое объяснение, сказал:

— И если когда-нибудь ты окажешься в Тикси или вообще в тундре, то отпусти его. Просто найди большой камень, положи на него защитника, и скажи, что он свободен.

— Мишка, ты что, совсем меня не слушаешь? — я попытался добавить сердитости в голос. Но получилось скорее жалобно.

— Сделаешь, как я прошу?

Поняв, что спорить с Мишкой бессмысленно я молча кивнул.

— Храни его в этом. — Мганга протянул мне небольшой кожаный мешочек, на кожаном шнуре, который обычно висел у него на груди.

— Хорошо! — Я взял мешочек, осторожно опустил в него фигурку, и затянув тесёмки по краям осторожно надел его на шею. Мешочек скользнул на грудь, к нательному кресту. — Обещаю.

Мганга как-то облегчённо вздохнул.

— И ещё… — Он на мгновение замялся. — Его надо иногда кормить. Редко. Когда вспомнишь. Просто макнуть палец в еду и помазать ему губы. Иначе он рассердиться может. Вредничать будет. Ноги заплетать, толкать…

— Сделаю, как скажешь, не волнуйся. Сам недоем, а его голодным не оставлю. — происходящее неожиданно начало меня смешить.

Видимо почувствовав это, Мганга опустился на лежак и накрылся бушлатом.

— Всё, Гоша. Спим.

— Спим, Мганга…

На утро началась операция по штурмы оставшихся в руках боевиков кварталов.

….Мы накапливались для атаки в небольшом дворике за школой. В одном его углу, у глухой стены школы сидел наш взвод, ожидая конца артналёта и команды «Вперёд!». Метрах в пятидесяти у стены дома, за двумя «бэтрами», перед каменным забором, за которым была улица, через которую нам предстояло перескочить, расположился ротный со своей группой. Второй и третий взводы накапливались с другой стороны школы и ротный отдавал им какие-то приказания по рации, стоявшей перед ним на ящике из под патронов.

То и дело где-то над головой с шелестом ввинчивались в воздух снаряды. Били по ушам близкие разрывы. Земля под ногами уже привычно ходила ходуном. Откуда-то сверху сыпалась штукатурка. Артиллерия боеприпасов не жалела. Наконец всё утихло.

— Подъём! — Скомандовал Зеленцов. — Разбились по группам! Перебегаем по моей команде. Интервал между группами тридцать секунд. Одна группа перебегает. Две других у забора в готовности прикрыть огнём. Всем подготовить дымы. При обстреле с той стороны сразу ставьте дым, а группе оттягиваться назад..

Потом — перебегает вторая. Первая прикрывает её с той стороны, третья с этой. Всё ясно?

— Так точно! — нестройно отозвались мы.

— Пошли!

Моя группа, точнее отделение — третье по счёту. Я был самым крайним в, рассредоточившейся вдоль забора для стрельбы, нашей группе. Ближе всех к группе ротного.

Я ещё успел кинуть начатую пачку «Космоса» Селезню — Селезнёву, который окликнул меня негромким свистом, и просительно, «по сигаретному», поднёс пальцы к губам. Селезень сидел со своим пулемётом перед проломом в заборе метрах в пяти от меня, на ржавом ведре.

Сигареты упали в мокрый снег рядом с его правой ногой, и он торопливо наклонился за ними, что бы не дать им намокнуть. Поднял, сдул снег и нахально сунул в карман разгрузника. Я скорчил злобное лицо — отдавать всю пачку никак не входило в мои планы, — но Селезень сделал вид, что ничего не замечает…

— Пачку назад гони! — Прошипел я, но Селезень всё так же деловито пялился куда-то в пролом.

А потом мир вдруг ослепительно вспыхнул, вздыбился, и швырнул меня куда-то в небо. Последнее, что я видел, теряя сознание, это копошащиеся подо мной огненные черви. И, уже упав в спасительную тьму беспамятства, я вдруг понял, что это были люди…

…Я очнулся от того, что кто-то с силой колотил меня по щекам.

— Открой глаза! Слышишь меня? Открой глаза! — Донеслось откуда-то издалека. И я потянулся на этот голос, пополз за ним.

— …Гоша, приди в себя! Ты меня слышишь?

Как сквозь сон я почувствовал жгущий ожог щеки, за ним ещё один.

«Почему меня бьют!?» — Сквозанула обида. «Мне же больно! Какого хрена!?»

И тут вдруг ко мне вернулось моё тело, я почувствовал тяжесть своих закрытых век, какой-то острый угол, больно упёршийся в спину. И эта боль, наконец, окончательно привела меня в себя.

«Я же лежу! Я ранен?» — мгновенно полыхнул испуг, и я открыл глаза.

Надо мной склонилось какое-то, перепачканное кровью, всклокоченное чудовище, с заплывшими, как после хорошей драки, налитыми кровью глазами.

— Гоша! Живой? — услышал я знакомый голос, и тут же сообразил, что чудовище ни кто иной, как Акинькин. Удивление было столь велико, что вместо ответа я прохрипел:

— Стёпка, что с тобой?

В глазах Акинькина на мгновение мелькнула растерянность, но её тут же сменила радость.

— Живой! Слава богу!

Я попытался сесть, но тело не слушалось.

— Помоги мне сесть!

— Не двигайся! — Прижал меня опять к земле Стёпка. — Может быть у тебя перелом. Знаешь, как ты летел…

«Перелом?» — Я пошевелил ногами, сжал кулаки, осторожно повернул голову. Каждое движение отзывалось болью, но боль эта была знакомой, неопасной. Я знал её. Так болели в детстве ушибы, когда я на полной скорости поймал камень под колесо велосипеда и перелетел через руль.

— Всё нормально, Стёпка. Всё на месте. Всё вроде цело. Помоги сесть…