Русский Эрос - [17]

Дерево (в отличие от одноголосой травы, которая имеет лишь одно время, живет один сезон) имеет тоже очевидный контрапункт времен: оно расцветает вместе с весной и облетает осенью — ив этом смысле его цикл связан с землей и временами года. Но оно стоит много лет, сотни, тысячу — и смерть его не видна человеку, так что для человека дерево — практически бессмертное тело отсчета (Мировое Древо, Древо Жизни…). Недаром и образы вечности и бессмертия у русских поэтов древесны:

Надо мной, чтоб вечно зеленея,

Темный дуб склонялся и шумел

Лермонтов

Значит, у дерева — полифония вечности и времени: на фоне, по канве бессмертия жизнь-смерть ткет свои детские узоры. Дерево — и бог, и человек: и идея, и воплощение. Оно — богочеловек, в то время как животное имеет полифонию двух циклов времени (а не времени и вечности), двух жизнесмертей — и не дает прямых выходов, ближних подступов к ощущению вечности и бесконечности, как это дает дерево и лес. Потому круг представлений — именно круг — у кочевых народов связан с острым ощущением начала и конца, пределов; и так как высоте человеческого духа отведено пребывать внутри этих пределов, она там развертывается как интенсивность, бурность жизни, огненность крови и страстей: чтобы успеть за жизнь сжечь бесконечность — в этих границах, спалить вечность — в отведенном времени. Ритм жизни древесных народов — спокойный, неторопливый:

спешить некуда, пределов нет, есть выходы… Если Эрос кочевника требователен и настырен, ибо его варианты: либо в одном ритме времени, либо в другом, но совершись, уложись, послужи мне, — то Эрос древлянина в контрапункте времени и вечности — в этом диапазоне располагается: значит, нет настойчивости, не колотит кровью в виски: сейчас или никогда! — но знает, что его время никогда не уйдет, так что может и вовсе не совершиться за время жизни человека… В России много дев, старых дев, девственников мужчин, не рожавших женщин, бездетных браков, и они сами не так страдают и на них не взирают с позором, как в других народах. На полях — затеи — забросы — заказы мыслей, которые в беге дальше, не успел тогда реализовать; выпишу их конспективно. «Русский город — пространствен, как степь (пустыри): нет уюта. Снегурочка — от любви гибнет: противопоказан жар страсти белоснежной, нежной русской деве. Нет на Руси образа Золушки — городской (замок принца); зато Аленушка — в лесу, над озером. Золушка же — у очага (зола!)

Естественный русский город — Москва: «большая деревня» — т. е. тоже по образу и подобию Дерева. Если же она «белокаменна», то стихия «земли» тут под снег обрядилась. Камень и Дерево. Дерево менее сексуально. В городе — улица, площадь, общительность, трение: социальность — сексуальность. В России — терем, горница, Домострой — изоляция. Символы любви на Западе — голуби: городская птица. На Руси — лебедь, птица озерная, не городская. Ну — ласточки. Образы южной эротики — сады, стада; газели, лани. В «Песне песней» Соломона — кедр ливанский, стада. На Руси — тягучий оргазм, как ритм русской истории: тягучесть — и вспышки. Во Франции дружно Эрос с Логосом, секс с совестью живут. Отчего ж в России меж ними антагонизм? Или не чувственна русская женщина? Француженки розова плоть, а русской — бела, снежна..

К истолкованию «Крейцеровой сонаты»

«Это» все — нечистая сила, скотство, свинство, мерзость. И вот в семьях — злость, раздражение, злые слова, отчужденность, сцены, а примирение в постели — тем более унизительное. И все же, если глянуть вселенским оком на нас: вон в своей норе копошатся двое людишек, звуки какие-то издают, руками машут (это когда злые слова и сцены отчуждения), но потом тушат свет и прижимаются телами, входят друг в друга, и сосут и грызут… — какие их действия считать важными и истинными, а какие — искажающими их суть? Вопрос смешной: очевидно, и эти отталкивания входят в идею человека — как дневной порыв каждого к тому, чтобы быть особью, самостоятельным, чистым, духом, т. е. день готовит дистанцию и пищу для ночного Эроса: чтобы притяжение было мощнее, пожирание и потопление различий в небытии

В «Литературной газете» только пришедшей, от 13 декабря 1966 г., интервью: «Как здоровье планеты», и какое-то, на наш взгляд, Бытия насекомое — начальник управления «сейсмологии» на вопрос о землетрясениях в Скопле, Ташкенте и т. д. предполагает, что где-то на глубине сотен километров произошел разрыв — лопнул кровеносный сосуд и магма полилась — и вот дошел импульс до поверхности. А мы на ней, этой поверхности, газетками пробавляемся, остроумничаем: «как здоровье планеты? — хи-хи?» Так что же — лишь это наше духовничанье есть правда и красота? Но ведь Эрос в нас и есть наше содействие вулканическим разрывам и извержениям: в нем наша вплетенность во вселенскую жизнь (как и в духе тоже — и на вселенский глаз в нас вообще нет этого дуализма, не имеет смысла само разделение духа-плоти: это наше частное, домашнее различение). «Крейцерова соната» есть мятеж, бунт духа в человеке — чтоб вырваться на свободу. Но грандиозность усилия, отталкиванья и проклятья другой стороне, сама мощь этих перунов, которые приходится обрушивать духу, — не о равнодушии и самости духа говорят, а о мере его любви и зависимости от противоположной стороны — от Эроса