Русский доктор в Америке. История успеха - [19]

Мы даже обрадовались: в Нью-Йорке жила уже пятьдесят лет моя престарелая тётка Люба, почти левяносто-летняя, но бодрая старшая сестра моего отца.

Что ж, Нью-Йорк — так Нью-Йорк. Мы поблагодарили, и я тут же подписал Нью-Йорк. Так мы выбрали свою судьбу и до сих пор благодарны той милой женщине.

В ХИАСе для всех были бесплатные курсы английского языка, на них нас учили словам, произношению, практическим разговорным фразам, инструктировали, как в будущем заполнять заявления на работу, как вести себя на деловых визитах (аппоинтментах). Заниматься ходили немногие, в основном — молодёжь. Поэтому занятия там проходили весело.

К тому же была прекрасная весна, так приятно было поболтаться на улицах Рима! Министерство культуры Италии даже выдало нам бесплатные пропуска в музеи. С нами только что не нянчились. Но всё равно у всех были вопросы, просьбы, проблемы. Поэтому в коридорах ХИАСа постоянно скапливались очереди. Люди нервничали, не соблюдали порядок, скандалили друг с другом, сердились на сотрудников и даже кричали на них — через переводчиков. В обшей массе производили они сумбурное и малоприятное впечатление.

Разрешения ехать в Америку надо было ждать около трёх месяцев, в другие страны — намного дольше. Довольно беззаботное существование и хорошие условия жизни в необыкновенной стране Италии навели некоторых беженцев на хитрость: чтобы продлить пребывание в Риме, они просились в любые другие страны, хотя намеревались ехать в Америку. Когда же получали разрешение ехать туда, они заявляли, что передумали. И процесс начинался сначала. Это называлось «Римские каникулы», по популярному в Союзе кинофильму 1960-х годов с Одри Хэпберн.

Все мы хорошо помнили, как с нами разговаривали в советских учреждениях — грубо, безразлично, не помогая, а затягивая и губя любое дело. Здесь всё было наоборот. Никогда раньше не видели мы примеров такого уважительного, внимательного и выдержанного отношения к людям. Многие из беженцев этим пользовались, чтобы извлечь для себя выгоду. Я очень удивлялся и однажды, специально подучив слова для своего вопроса, спросил нашу молодую ведущую:

— Извините, могу я задать вам вопрос: почему вы все такие терпеливые с нами?

Она выслушала мой коряво составленный вопрос, опять чуть заметно улыбнулась:

— Мы знаем, в каких несправедливых условиях люди жили в Советском Союзе, особенно евреи. Поэтому мы стараемся помочь им как можно легче войти в новую жизнь в демократических условиях.

Я понял: перед нами просто была другая культура человеческих взаимоотношений — уважительная культура свободного мира. И я стал приглядываться и учиться у них культуре взаимоотношений — для будущего.

Поиск квартиры был хлопотным и изнуряющим делом. Дешёвые были в пригороде Рима — Остии. Там разрослась многотысячная колония наших беженцев, вроде гетто, образовался базар по продаже привезённых сувениров и вещей, процветали мелкие русские лавочки, открылись даже русские рестораны. Южане с Украины, бухарцы из Средней Азии и кавказские евреи охотно там обосновывались. Для них там была большая возможность впервые открыто заниматься частной торговлей. Однако нам уже больше не хотелось жить в контакте с этой публикой. Мы решили попытаться обосноваться в самом городе, который надеялись лучше узнать. Походили-поездили мы с Ириной по разным адресам, но за полагающиеся нам на квартиру гроши ничего найти не могли. Это нас угнетало, особенно Ирину. В пансионате нас торопили с выездом, мы уже должны были платить за свои комнаты сами, а деньги кончались.

Нас перестали кормить завтраками и ужинами. Теперь, когда раздавался крик официантки: «Аа-куу-шаать!» — это было не для нас. Быт всё утяжелялся: моя мама готовила еду для всех на маленькой электрической плитке, оставленной нам предыдущим беженцем, и всё в одной кастрюле. Накормить пять взрослых ртов такой готовкой, без кухни и посуды, было чудом. При этом отец был почти постоянно болен, устав от переезда и плохих условий, и мама ухаживала за ним. Нам приходилось и искать квартиру, и покупать продукты, и помогать маме, и возить отца к врачам. Надо было обладать большим терпением, силой воли и даже оптимизмом, чтобы спокойно воспринимать тяжести начала иммиграции. У Ирины терпения было мало, а оптимизма не было вообще. Она говорила:

— Я решилась уехать из Союза, чтобы улучшить нашу жизнь, а не для того, чтобы сделать её хуже. Если всё будет так, как теперь, то я не понимаю, зачем мы уехали.

Я, как мог, успокаивал её, но и сам не представлял ясно наше будущее.

— Поверь мне, всё образуется.

Это слово любил Лев Толстой и часто говорил «образуется». Но как и когда произойдёт это наше «образуется»? У Ирины было довольно ума, чтобы парировать все мои рассуждения со скептицизмом. Я начинал раздражаться, она — ещё больше.

Наш сын, живя с нами в одной комнате, слушал наши споры и всё мрачнел. Он вырос в традициях плотной родительской опёки, которая была единственно возможной гарантией успеха в неустроенном советском обществе. Интеллигентная молодёжь там не приучалась пробиваться в жизни самостоятельно. Теперь его тоже угнетали наши трудности и пугала неясность в будущем. Хотя сам он об этом не заговаривал, но я угадывал его мысли по постоянно насупленному лицу. Чтобы успокоить его, я сказал ему однажды: