Русские травести в истории, культуре и повседневности - [24]

Зато он упомянул других миловицких этуалей. Парень по фамилии Зинченко тоже играл женщин. Простоватый, грубоватый, похожий на крестьянскую бабу, до войны он пел в синодальном хоре и научился не только музыке, но и «разным неприятным вещам». В отличие от Гольдштейна, Зинченко чувствовал себя в дамском обличье совершенно естественно. Красился, носил платья, кривлялся, бессовестно заигрывал с другими пленными и говорил о себе в женском роде. Никакого стыда и борьбы двух начал не испытывал, напротив: имел, скажем так, расчетливую любовь к армянину Кумасову, лагерному «богачу». Парочка счастливо жила в отдельном помещении при лазарете, и про них «говорили нехорошо».

Шиленко тоже блистал на сцене миловицкого театра, но лишь в танцевальных номерах: задорно исполнял женские партии в платьях и даже балетных пачках. Его партнером и наставником был Либерман, бывший уездный актер. Они страстно жарили на сцене па-де-де.

Свои этуали были и у немецких военнопленных. Самая яркая звезда – Эмерих Лашиц, воспетый еще при жизни несколькими писателями. Это был прирожденный актер, невероятно чувственный, броский, подвижный, с гуттаперчевым телом гимнаста и острым умом авангардиста. Попав в смрадный лагерь городка Ачинск под Красноярском, он ни дня не сидел на нарах, бегал из одного барака в другой, уговаривал пленных воспрять духом и собрать театральную труппу, просил начальство помочь с материалами для сцены. Поняли, воспряли, поддержали – в Ачинске появился лагерный театр, да такой, которому завидовали даже свободные жители Красноярска. На совесть сколоченные крепкие подмостки, аккуратный занавес, оркестровая яма – все было по-немецки добротно. Вагнеровские горные кручи, флорентийские палаццо, милые уголки баварских деревушек – пленным художникам любая тема была по плечу.

А Эмериху Лашицу была по плечу любая женская роль. Он как-то сразу выбрал это непростое амплуа, до одури тренировался, разрабатывал дамские голоса, составлял особую фонотеку памяти, заучивал движения, придумывал разные типы походок. «Я мог играть субретку и герцогиню, трагическую даму и даже праматерь древних героев», – так он писал в автобиографии. Его по-настоящему революционной ролью была Саломея в пьесе Оскара Уайльда. Он вложил в нее весь артистический талант и все те чувства, которые вне сцены считались предосудительными. Легкий, гибкий, порочный – он был сексуальной танцовщицей, нежнейшей развращенной убийцей и после триумфа снялся в костюме Саломеи на память.

Театральные «примадонны» были в лагерях на особом положении. Вокруг них быстро возникал круг пылких поклонников, прельщенных их талантом и нежной женственностью. После спектакля этуалям устраивали бурные овации и подносили пышные пахучие букеты, составленные из любимых цветов. Им писали письма, переполненные страстью и бульварными эпитетами: «моя вечная, моя незакатная», «звезда мыслей», «заноза сердца», «красива ты небесной красотой»…

Дерзкие обожатели устремлялись за кулисы, в гримерку (шаткую кибитку, обмотанную одеялами) и там кланялись, изливали восторги, целовали артисткам ручки, и те иногда отвечали – чмокали в щечку, совсем невинно. И поклонники вылетали из гримерок окрыленными, чтобы в следующий раз осчастливить звезду новым комплиментом и приятным подарком: плиткой шоколада, флакончиком духов, пудреницей, самодельным кольцом из оловянной ложки. Однажды почитатель выменял в лагерной лавке свои серебряные часы на пачку хорошего табака и сигареты, уложил их в дорогую коробку, обвязал шелковой лентой и преподнес звезде. Несмотря на женский грим и капризы, звезда обожала крепкий табак и любила вечерами покурить. Она, конечно, пришла в восторг от подношения, хотя и пожурила нежно за милое безрассудство.

Поклонники охотно шли к звездам денщиками: следили за опрятностью их вещей, не только сценических дамских, но и мужских, чистили, гладили, подшивали, даже чинили нижнее белье. Они покупали лакомства в «кантинах», разбирали почту, зачитывали открытки от поклонников, сопровождали в гримерку и после спектакля самоотверженно стояли на часах – не пускали к этуалям нахальных ухажеров.

Эмерих Лашиц в роли Саломеи. 1918 г.

Коллекция О. А. Хорошиловой

Травести обожали фотографироваться. Нанимали лагерного мастера (при некоторых лагерях работали профессиональные ателье) или просили своих «рабов», послушных пленных, снять их на фоне сценического задника. Получались симпатичные карточки, которые мгновенно разлетались по лагерю, и после спектакля армия воздыхателей толпилась у гримерки в ожидании автографа. Некоторые особенно удачные снимки попадали в газеты и на выставки. Когда в лагере Гнаденфрей устроили экспозицию произведений русских военнопленных, большая фотография Шурочки Полежаева в роли Натальи Степановны из чеховского «Предложения» украсила центральную витрину.

Лагерные этуали ненавидели друг друга, что, в общем, свойственно всем звездам. Они жестко бились за лучшие роли в спектаклях, устраивали живописные сцены смущенному режиссеру, плакали и даже падали в обморок (потом столь же убедительно валились в растерянные мужские лапы на сцене). Они требовали снисхождения, уважения, внимания. Они ставили условие: «Либо я, либо она». Этуали редко шли на компромисс. Режиссеры кое-как унимали своих «дам» и пытались не сталкивать их на сцене.