Русские травести в истории, культуре и повседневности - [21]

Александр Дзиульский и Андрей Макашов в пьесе «Доходное место». ГАРФ

Вообще, среди русских военнопленных было много способных к женскому труду. В Гнаденфрее, Мюншенберге, Нейссе, Фридрихштадте, Котбусе офицеры пристрастились к дамскому рукоделию: вышивали крестиком, вязали, плели, составляли сухие букеты, писали в альбом. И почти уже не плакали.

Травести на сцене

С репертуаром было непросто. Как только офицеры сбивались в ударную театральную труппу, возникал вопрос: что ставить и где брать тексты. В лагерных библиотеках русских книг было наперечет. В ожидании, когда Красный Крест и родственники пришлют им Гоголя, Чехова, Толстого, пленные утешались импровизированными хоровыми вечерами (почти все знали десяток-другой песен) и литературными декламациями: обыкновенно в лагерях выискивали пару-тройку столичных или уездных актеров и просили прочесть что-нибудь из классиков. Общими усилиями памяти и воли ставили сценки из всем известных комедий, особенно хорошо помнили и любили Гоголя.

Время шло, библиотеки росли. Теперь можно было вдумчиво работать над серьезными многоактными постановками. И разгорались споры, что ставить сначала, а что потом, как трактовать смысл пьесы, как должна звучать немая сцена у Гоголя и что на самом деле имел в виду Тригорин во втором действии. Перебранку прекращал режиссер зычным командирским приказом, но не во всех труппах были такие командиры.

Репертуары русских лагерей почти не отличались друг от друга: все ставили театральную классику. Это до войны, в Петербурге и Москве, будущие прапорщики и подпоручики со столичным, хорошо отрепетированным презрением цедили сквозь зубы о пошлости Александринки и набившем оскомину Пушкине. Теперь бывшие прапорщики и подпоручики, истосковавшиеся по столичной жизни, готовы были часами смотреть на ватных купцов и картонных солдат, научились смаковать ходульную игру самодельных актеров и не замечать петушиных нот в амурной арии Ленского. И даже его квохчущие «куда, куда» никого теперь не смешили.

Во многих лагерях ставили Гоголя – всё, от сценок из «Шинели» и уморительных монологов Хлестакова до костюмированных диканьковских «Вечеров». Пользовались популярностью комедии Фонвизина, Тургенева, сочинения Островского, особенно «Бесприданница» и «Гроза», пьеса Горького «На дне», комедии Шаховского и Мясницкого. Любили Чехова, его сценками и шутками в одно действие открывали и заканчивали вечера. В Нейссе несколько раз давали «Медведя», и каждый раз «под непрерывный смех публики».

Брались и за оперы, хоть не во всех труппах были профессиональные певцы. На помощь приходили полковые капельмейстеры, усердно работавшие с горластыми любителями, – объясняли основы сольфеджо, ставили голоса, репетировали. Со сцены звучали популярные арии из «Пиковой дамы», «Хованщины», «Князя Игоря». Иногда обходились танцами из опер – к примеру, в Нейссе поставили карусельную «Мазурку» из «Жизни за царя». Баловались европейской классикой – Россини, Верди, Моцартом, Леонкавалло, Григом, Сметаной.

До войны некоторые офицеры были завсегдатаями кабаре, и в лагерном небытии очень тосковали по тем вонючим, тусклым расписным подвалам, в которых еженощно ниспровергали театральных академических богов, кривлялись и зло шутили в перерывах между порцией бурлеска и эротики. В кабаре любили пародии и емкие французские комедии о вечной любви и на злобу дня. Такие тоже небезуспешно ставили в лагерных театрах.

Тон, конечно, задавали европейцы – французы, бельгийцы, англичане. Они давно уже привыкли к варьете и разбавляли трагедии Шекспира сценками из новомодных пьесок о шоколадницах, пастушках и безупречно неверных невестах. Чем богаче был лагерь, тем великолепнее постановки. Сейчас, рассматривая снимки, сделанные во время представлений, трудно даже поверить, что это театр военнопленных, а не парижское кабаре «Фоли-Бержер» или берлинский «Пестрый театр».

Лагеря, как известно, были смешанными, в общем плену оказывались европейцы, русские, сербы, африканцы. Столичные офицеры, горячие поклонники кабаре, неплохо говорили по-французски и участвовали в пьесках у иностранцев, а те иногда играли у русских.

Наши пленные не брезговали буффонадой. В Нейссе представили известную французскую комедию-фарс «Нож моей жены» в переводе Надежды Лухмановой. Получилось бедновато, но симпатично, смеялись от души даже приглашенные французские офицеры, не понимавшие по-русски, но хорошо знавшие такие комедии. В лагере Гюстерло было немало любителей кабаре, один фарс сменял другой, этюд комический следовал за шаржем; много раз по требованию публики ставили оперетту «Любви все возрасты покорны» и пьесу «Ревность». Перед концертом обыкновенно веселили публику одноактными фарсами Мясницкого и Кропивницкого.

Актеров на роли кисейных барышень, гривуазных девиц и стервозных купчих находили быстро – в основном среди молоденьких вертлявых офицериков, с подозрительной быстротой соглашавшихся на удивительный эксперимент. Полковник Успенский, член труппы лагеря Гнаденфрей, только диву давался, наблюдая, как легко они справлялись с женскими нарядами, как невероятно хороши были в париках и гриме, как убедительны на сцене. Откуда? Как? Кто научил? Эти вопросы задавали и режиссеры, и зрители, и родственники, получавшие от театральных рекрутов их фотокарточки в женском обличье. Их задавали и позже именитые сексологи – Крафт-Эбинг, Хиршфельд, Бехтерев. Ответы, как и причины, были разными.