Русские травести в истории, культуре и повседневности - [18]

Театр был лучшим выходом из психологического тупика. Пленные, конечно, знали и другие, запрещенные средства: тоску заливали алкоголем, денатуратами, столярным клеем, лаками и даже опием, который самые отчаянные головы покупали или выменивали у местных жителей и охраны. Некоторые совершали самоубийство.

Театр был отдушиной. Спасительная темнота партера распаляла воображение, и зрителям казалось, что нет ни лагеря, ни часовых, ни проволоки, ни бетонных стен, что они в любимой Александринке или Московском художественном; пьеска, конечно, так-сяк, проходная, но нужно же убить где-то время. Казалось, что год сейчас 1911-й. Что жить уютно и жизнь предсказуема, предсказана театральной программкой, в которой, рифмуясь, сменяют друг друга любовь, разлука, кровь и мука, но даже у крови привкус гранатового мармелада. А в антракте подают птифуры и «вдовушку Клико». И эти прически а-ля грек, и эти летящие платья-туники – только что их видели в журнале, и вот они уже на сцене, на лучших стройных, страстных этуалях. Можно узнать каждый штрих известного портного, назвать точную цену каждого шепотливого платья, того самого, которое выбирали в уютном, медвяно-золотистом «Пассаже» и несли в картонке, перехваченной пошлой лентой, дамам сердца с такими же лентами на талии. Невский скрипел под ногами, нестерпимо давил крахмальный воротничок, неприятно подмерзали пальцы рук: флорентийская кожа перчаток не спасала от русских морозов, остро-свежих, лунных, звенящих. Хотелось немедленно затянуться гаванской сигарой, и так влекло обратно, в Петербург, в Москву, во Флоренцию, на самый дальний Восток, хоть куда, хоть в самую гущу пошлой вампуки…

Снова покупали билеты, и снова была вампука – нетвердые силуэты, снятые по кальке со звонкой, золотой, нездешней жизни, которую всё еще ощущали кончиками холодных огрубевших пальцев и видели иногда во снах.

«Наши глаза изголодались, нам хотелось видеть настоящие воротнички, настоящие галстуки, подлинные роскошные женские платья», – вспоминал пленный офицер. Другой говорил о том, что на театр тратили последнее: отказывались даже от хлеба и табака, копили пфенниги, покупали билеты в партер и там забывались. Голод глаз был сильнее голода утробы.

Но голод глаз – причина, почему лагерный театр не стал площадкой экспериментов, хотя мог бы. Начальство не слишком интересовалось репертуаром: нет на сцене эротики, политики – и ладно, пусть ставят что хотят. И могли бы поставить жужжащие футуристические драмы про авиацию и модуляцию, или повторить, например, скандально-провальный успех «Парада», только что показанного в Париже, или даже изобрести нечто модерновое в стиле «Русских сезонов», знакомых многим по цветным фото и цветастым похвалам журнальных критиков.

И ведь наверняка были среди пленных офицеров художники-самоучки, любители авангарда, кубов Брака, вещности Сезанна, живописной горячки экспрессионистов. Но таких экспериментов не хотела публика. Пленные мечтали о довоенной жизни и лечились театром, никто не думал о лагерном настоящем и уж тем более о будущем, столь же раздражающе абстрактном, как стихи футуристов и коллажи кубистов.

Кроме комедий и любовных драм ставили много русской классики. Купцы с соломенными животами и травяными бородами, дуняшки в обвисших сарафанах, брат Пушкин и брат Гоголь, смахивающие на балаганных петрушек, неаккуратные березки на задниках сцены – все это было так трогательно, так невыносимо, щемяще трогательно, что многие в зале плакали, забыв о чинах, фронте, презрев ложный офицерский стыд. В лагерях, вспоминали очевидцы, вообще много плакали, мужчины там менялись на глазах.

Мужчины и правда менялись. Вчерашний мальчишка-прапорщик неожиданно, сказочным образом превращался в писаную брюлловскую красавицу: оголенные хрупкие плечики, нежная поволока в глазах, локоны любви у висков. Седеющий усатый полковник, бывшей лейб бывшей гвардии, вдруг сбривал усы и – эх, чем черт не шутит – надевал марлевое платье с бахромой бумажных кружев, набрасывал шаль на плечи, лепил бородавку на лоб – и вот он уже готовая к аплодисментам Кабаниха, грубит, цокает каблучками, таскает купчиков за шиворот и чубы. Травестия – единственный эксперимент, на который отважились лагерные театры, но лишь потому, что не было женщин-актрис.

Желающих попробовать себя в новом амплуа оказалось много. Кто-то был из профессиональных актеров и хорошо изображал дам. Кто-то внешне подходил для нежных девичьих ролей и после уговоров режиссера и труппы, капризничая и немного ломаясь, надевал корсет, платье, парик – и получалось восхитительно, и хотелось играть еще.

Немало было тех, кто в мирной жизни, до войны, до пошлой, грязной, заплеванной армии узнал все об искусстве травестии. Они тихо восхищались женщинами, украдкой подсматривали за ними на улицах и в театрах, подмечали, запоминали, заучивали их повадки и жесты, а потом выступали, грациозно и тихо, на особых тайных вечерах, где, как и в лагерях, женщин не было, но по субъективным, личным причинам. Законы и мирное общество приговорили этих талантливых тихонь к мужским салонам и безвестности.