Русские травести в истории, культуре и повседневности - [15]
В июле между Главным морским штабом и начальником Морской учебно-стрелковой команды шла интенсивная переписка о том, чему обучать доброволиц: следует ли, к примеру, выдавать им винтовки для ружейных приемов. В итоге решили от приемов отказаться: ведь женщин ждала не боевая, а хозяйственная работа, и обучали их только строевому шагу и поворотам.
Строевые занятия Морской женской команды
Фотография Я. Штейнберга. 1917 г. ЦГАКФФД СПб
Уборка помещения команды
Фотография Я. Штейнберга. 1917 г. ЦГАКФФД СПб
Сокольская гимнастика в исполнении матросов-доброволиц
Фотография Я. Штейнберга. 1917 г. ЦГАКФФД СПб
Занятия длились почти месяц, до середины сентября. Затем Морскую команду решили-таки расформировать из-за ее малочисленности, а женщин, обученных отбивать печатный шаг и козырять, распределили по флотским и военным частям. Некоторые устроились сестрами милосердия в госпитали или машинистками в Морское министерство. Только шесть амазонок, выразивших желание служить на Кольской базе, переоделись в армейскую полевую форму и отправились на Мурман – не матросами, а «хлебопекаршами».
Тогда этот проект казался многим капризом взбалмошного Керенского, но теперь он воспринимается по-другому. Морская женская команда – первая, пусть наивная, комичная, попытка женщин бороться за право служить во флоте – это право они завоюют много позже. В сумасшедшем 1917 году барышни-морячки подготовили гендерную революцию – надели настоящие мужские брюки и этим опередили голливудских див тридцатых и американских феминисток шестидесятых годов.
Пока русские барышни, похожие на грубых солдат, бились с германцами на передовой, солдаты и офицеры, попавшие в плен, примеряли платья и превращались в кокетливых дам. От смертельной лагерной тоски спасались театром и травестией. Некоторые входили во вкус, за несколько лагерных лет становились профессионалами, бесподобно играли женщин и бесстыже влюбляли в себя мужчин. Мир сходил с ума.
Зауряд-капитан Петр Левенштейн сидел в уютной милой комнатке в лагере военнопленных и писал супруге пятьдесят седьмое по счету письмо. Был май семнадцатого. «Не беспокойся. Я здоров, питаюсь достаточно. Много читаю, занимаюсь астрономией и языками, много гуляю на воздухе. Здесь я имею отдельную комнату, что дает мне возможность пользоваться хорошим сном, а в течение дня спокойно читать, писать или просто мечтать о родине. Мое нынче главное занятие – преподавание французского языка господам офицерам. Оно меня удовлетворяет. Я читаю венские и берлинские газеты. В июне получил посылку из Голландии через комитет помощи с маслом, сыром, галетами, кофе, какао и шоколадом».
Зауряд-капитану Петру Левенштейну невероятно повезло: он попал в плен совершенно здоровым – без ранений, контузий, без единой ссадины. Его определили в «знатный», то есть образцовый, лагерь: чистый, удобный, хорошо оборудованный, отлично охраняемый. Он получил отдельную комнату, хотя такие полагались полковникам и генералам. Ему исправно платили жалованье военнопленного. Еженедельно он получал письма от родственников и посылки от Красного Креста и семьи. В общем, было и время, и желание читать, писать, мечтать о родине…
Большинство русских пленных таких условий не знали. Хуже всего было рядовым: в плену их избивали, морили голодом, приговаривали к тяжелым унизительным работам, сбрасывали, к примеру, в выгребные ямы и заставляли вычищать голыми руками. Караульные обожали это уморительное действо и хохотали, когда доходяга-пленный выуживал недоеденный разбухший вонючий сухарь и жадно пихал его в рот, пока другие не отнимут. А если пытались отнять, начиналась драка, которая доставляла охране особое животное удовольствие.
Солдаты голодали. Их кормили помоями, иногда оставляли без пищи. Солдаты думали только о еде. Но иногда их лишали привилегии думать – нагружали каторжной работой так, что они едва помнили себя от усталости и боли. Пленники кое-как доплетались до затхлого сырого барака и валились на железные нары. А утром все повторялось: помои вместо кофе, кулак часового вместо булки и хриплый лай: «Работай, работай».
Было холодно. Стужа пронимала тело, проедала кости, не было от нее спасения. Солдаты спали по трое-четверо на одной кровати – тесно, зато теплее. Другие накрывались с головой тонким одеялом и съеживались эмбрионами: колени к животу, руки между колен, голова в грудь. Наутро кости ныли, пальцы едва сгибались. Некоторые так и застывали затихшими эмбрионами в войлочном коконе. В нем и хоронили.
От холода погибали десятками, особенно зимой, когда в дыры бараков задувал ветер, каменный пол индевел, в углах худой крыши скапливался лед. Солдаты болели. Легкая простуда грозила воспалением легких, пустяковая ранка не заживала, нарыв обращался в гангрену. Ноги болели и пухли. Ничего не помогало – ни обмотки, ни войлок, ни изъеденные холодом бутсы. Ступни гноились, чернели, кожа отслаивалась кусками. Это была мучительная, долгая смерть наедине с безразличной тишиной больничного барака. Оттуда не возвращались.
На германских открытках военнопленные бодры, веселы, хорошо выбриты и одеты. Стоят, подбоченившись, на фоне до блеска начищенной кухни, раздают ленивой сытой очереди ноздреватый жирный хлеб, наваливают в котелки дымную кашу. Они играют в домино в теплых библиотеках, вольготно гуляют по убедительно отретушированному саду, молодецки маршируют вдоль плаца, поют, посвистывают. Настоящую жизнь лагерное начальство не показывало, и открыток таких нет.
