Русские снега - [35]

— Товарищ Мухин, — сказал Алфёров, вталкивая Ваню, — вот эта тифозная вошь — из Лучкина. Есть к нему вопросы? А нет мы его шлёпнем без суда и следствия: сопротивление оказывает.

— Ага, Лучкино… — человек в кожаной куртке достал какую-то ведомость из ящика стола, полистал её. Как у вас там, тихо?

Ваня не отвечал.

— Большая деревня? Сколько дворов?

Ваня стал считать на пальцах — получалось то два десятка, то всего три двора.

— Дурака валяет, — определил Сладимый.

— Домов у них там всего шесть, — вставил Трегубчик. — А раньше-то было десятка четыре.

— Ладно, — Мухин записал что-то в ведомость. — Кто у вас там самый зажиточный?

Ваня молча смотрел на него. Лицо у Мухина худое, небритое; когда он проводил ладонью по щеке или подбородку, слышался электрический треск.

«Опалили бы его заодно с боровом», — подумал Ваня. Странным образом и Мухин, и Алфёров со Сладимым услышали то, что он подумал. Мухин посмотрел на пленника свирепо.

Лет ему, Мухину, небось, не более сорока. Значит, что-то путает почтальонка Тоня: не могло его быть в тридцатом году, поскольку родился где-то в пятидесятых. Впрочем, если он сохранился в законсервированном виде…

— Самый богатый у них Митрий Колошин, — опять подсказал Трегубчик. — Дом у него большой, под шиферной крышей… два телевизора, черно-белый и цветной.

— Та-ак. У кого-то ни одного, а у него два? Ну, мироед!

— Ещё корова с теленком, свиноматка и четыре поросёнка при ней, гусей целое стадо…

— Верно он говорит? — спросил Мухин у Вани.

— Надо ограбить, — сказал Ваня. — Что вам эта курица! Иное дело: гусей поджарите на вертеле.

— Это он издевается, — подсказал Трегубчик Алферову. — У него язык очень ядовитый, у этого Ваньки.

— Угу, — удовлетворённо сказал Мухин. — Так и запишем: Колошин. Значит, он на очереди. Сначала отправимся в Починок, потом в Лучкино…

Писал он почему-то не ручкой из своего письменного прибора, а химическим карандашом, который то и дело совал в рот послюнить.

— Погоди-ка, а ведь я Колошина уже потрошил в тридцатом! — вспомнил Мухин. — Или это другой? Ну да, тот был Василий Кирилыч. Как же, хорошо помню: мы к нему во двор, а он на нас с оглоблей.

— Так то Митрия отец! — весело сказал Сладимый. — Говорили про него, что лихой был. Ему рога обламывали где-то в песках, там и остался. А у Митрия в городе трое сыновей.

— Вишь ты… Корень не извели, опять побеги пустил. Ладно, разберёмся и с сыновьями.

— Он в батю, Митрий-то! Небось, тоже оглоблю в руки возьмет, ежели что, — весело предупредил Ваня.

— Работников держит? — спросил у него Мухин строго.

Дурацкий вопрос заслуживал дурацкого ответа, но шутить не хотелось.

— У него родная сестра в работницах, — подсказал кто-то из темноты коридора, где толпились какие-то люди…

— Угу, — с удовлетворённым видом делал помётки Махин. — Конечно, где ж одному с таким хозяйством управиться! Нужно использовать наёмный труд — это закон мироедства и эксплуатации.

— Колошин — инвалид без обеих ног, — не выдержал Ваня. — А сестра его Ольга — горбунья. Что вы чушь всякую несёте!

Мухин на это сказал сурово:

— А у нас все равны, и больные, и здоровые, стройные и горбатые. Ни тех, ни этих нельзя угнетать и эксплуатировать. Понял?

5.

— Наш принцип: каждому по потребностям, — внушительно продолжал Мухин. — Но меру потребностей устанавливает общество. Ясно? Рот у Колошина один? Один, как у всех. Вот когда у него будет два рта, два пуза, и всего прочего по паре…

Алфёров не засмеялся — заржал.

— …тогда посмотрим. А пока потребности должны быть у всех одинаковы и на разумном уровне. Справедливо? Справедливо.

Тут они все насторожились, ибо в пустоте рядом с Мухиным раздались совершенно мирные звуки: словно в самоваре, которого тут вовсе не было, кто-то открыл краник и стал наливать в чашку. Журчала струйка воды, и самовар пошумливал, звякала чашка о блюдце. Но все прекратилось, словно краник завернули. Тихо стало. Потом где-то рядом послышался разговор странный — говорили:

— Лето убо на четыре времени разделену: на весну, на жатву, на осень, на зиму.

— Остави жатву свою, начни имати вино…

— Стояста две недели тепле вельми переже жатвы…

— По наволоку урожайно ныне…

«Жрецы» переглянулись, на Ваню посмотрели, словно заподозрили в чём-то и ждали от него объяснения. — Это призраки, — сказал он и добавил потише. — И вы тоже…

— А ну, Алфёров, дай ему на шее! — загорячился Сладимый.

— Дай сам, — посоветовал Ваня с угрозой в голосе.

На это Сладимый не решился или не успел: дальний конский топот и свист донеслись с улицы.

— Что это? — строго спросил Мухин, прислушиваясь…

— Татарва гуляет, — подсказали ему из коридора.

— Ничего, ничего… У нас с ними сепаратное замирение. Они нас не тронут.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

1.

Мухин опять вознамерился что-то писать, карандаш послюнил.

— Значит, ты, парень так рассуждаешь: вашему Митрию хлеб с маслом, а вот этим ребятам — хлебушек с солью? Так, да? Вот что я тебе скажу: кто хочет отдельно от всех и с маслом, того к стенке, как социально незрелый тип.

Тут Мухин стукнул кулаком по столу, и курица, лежавшая на газете, подпрыгнула, как живая.

— Что ж теперь, второй раз будем раскулачивать? — произнёс в коридоре чей-то голос.