Русские снега - [10]

Страшная догадка пронзила его, будто электрическим током; опрометью кинулся он вниз, съехал по крыше, весом своего тела пробил снежную толщу до самой земли, тотчас протолкался к тесовому крыльцу, на ощупь, как слепой, отыскал входную дверь, залепленный снегом с головы до ног вбежал в избу.

— Это ты, Вань? — спросила мать в испуге.

Он не ответил. Включил радио на стене, — оно по-прежнему молчало. Ясное дело: причина не в обрыве или замыкании проводов, а в том, что некому говорить по радио! Некому! Вся земля занесена снегом, от арктического Севера до антарктического Юга. Замерзли реки и озера, покрываются льдом моря, в непролазном снегу тонут города; нет электроэнергии, поскольку замкнуты провода электролиний; не работают и радиостанции; остановились на дорогах поезда, замирают в последних конвульсиях заводы и фабрики… Ветер, морозный, мертвящий все живое, гуляет по земному шару, перегоняя тучи снега с места на место, выравнивая, выглаживая поверхность.

Планета ли Земля сорвалась с солнечной орбиты и удаляется в глубины космоса, выгорела ли ядерная топка самого Солнца, и оно угасает — причины тому могут быть разные, но результат вот он: наступила вечная зима… вселенские снега легли.

Неужели так? Неужели так! Неужели так…

Маруся села рядом с ним. Он молчал, и это было тягостное молчание. Кажется, она понимала, что произошло…

Откуда-то как бы с поля послышались возбужденные восклицания «Ать! Ать!» и конский топот, и еще азартный крик. Нелепица эта почему-то приободрила их: все-таки люди рядом! Затихло было все, но опять послышалось «Ать! Ать!» и выстрел, и радостный собачий лай.

Мать посмотрела на сына вопросительно.

— Сосед мой поспешает в окрестные поля с охотою своей, вроде бы, пояснил он. — И страждут озими от бешеной забавы, и будит лай собак уснувшие дубравы…

— А я давеча вышла в сени и слышу: едет мимо нас — вот совсем рядом! — санный поезд, — стала рассказывать Маруся, почему-то понижая голос до шёпота. — И колокольцы звенят, и лошадки ногами по снегу ступают, и гармонья играет, да и не одна, а две или три, и народу много, свадебные песни поют… Смеху-то у них сколько! Веселье-то какое!.. Но все это словно ветром доносило: то слышно, то нет.

Мать с надеждой посмотрела на сына. При свете фонаря лицо его показалось ей лицом очень взрослого человека, словно не семнадцать лет ему, а уж под тридцать. Он был очень серьёзен.

— Ты что-нибудь понимаешь, Вань?

— Я отказываюсь понимать эту нелепицу, — отозвался он.

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ

1.

Наискосок от фасадной стены он стал пробивать ход к колодцу. Знал, что тропинка пройдет мимо толстого тополя, стоящего как раз на углу палисадника. Но вместо этого дерева попалось на пути ему тележное колесо. Не бросовое колесо, ходовое, словно бы только что с оси — втулка смазана свежим дегтем. Недоумевая — откуда взялось? — Ваня откатил его в сторону и продолжал торить ход: сначала прорезал лопатой неширокую щель впереди, потом распихивал снег по сторонам. Еще один тополь, молодой, не такой толстый, что в палисаднике, был левее, а если в правую сторону, то окажешься у столба электропередачи; тут и камень, на котором хорошо точить топор. Добрался как раз до этого камня, когда сзади кто-то сказал: «Тпру» и послышался стук и скрип. Ваня вернулся к тому месту, где только что нашел колесо, но его уже не оказалось, исчезло. Следов никаких не было, но снег тут немного осыпался.

— Что за фокусы? — пробормотал он, стоя на этом месте.

Оглянулся в сторону своего дома, опять посмотрел на снежную осыпь… Да что, смотри не смотри, понятней не становилось. Махнул рукой, стал торить дальше.

Тропинка поднималась на небольшое возвышение — тут колодец. Ваня старательно обмял его со всех сторон, заглянул в черноту сруба. Колодец этот — с журавлем: длинная жердь через прорезь в крыше вертикально уходила вверх, а наклонной жерди не видать, как не видно и столба с развилиной, в которой она укреплена — это все в снегу. Отцепил от железной скобы нижний крюк с ведром, стал тянуть вниз. Журавль в снежном плену сопротивлялся; повисая всем телом и рискуя провалиться в колодец, Ваня спустил ведро до того положения, когда оно плеснуло внизу. Ну, вот, все в порядке, можно идти по воду.

Он посидел на колодезном срубе, отпышкиваясь. Над потоком обычных мыслей, которыми сопровождалась вся эта работа, вопросительно и немо стояла главная: так что же случилось в мире? Ответа не было, а была тревога, с которой не совладаешь.

Слабый, очень слабый свет просачивался к колодцу и сверху, и со всех сторон. Сумеречно было, однако же можно кое-что различить: вот крыша над колодцем, вот сруб, вот ход к дому…

Поблизости, слышно, отворилась скрипучая дверь, и густой мужской голос проговорил:

— А хощеши в избе поморити сверчки да тороканы, набери обутков старых худых… и те обутки высуши… да как изба истопится, набросай в печь на жар.

— Обутков! — перебил другой голос. — Киндяки да козыреи бархатны кинь на жар — паморок торокану!

Дверь хлопнула и оборвала вспыхнувший мужской смех.

Ваня сидел онемело, весь обратясь в слух, — небось, именно от такого напряженного слушания у зайцев отрастают длинные уши. Кто сейчас говорил про худые обутки? Чья дверь хлопнула так явственно? Ведь рядом с Сорокоумовыми никаких строений нет — только Аннина изба, да и она за дорогой; а эти-то разговаривали совсем рядом, словно в пяти-шести шагах. Откуда быть мужским голосам, да ещё произносящим столь странные слова, неведомо что означающие — киндяки, козыреи?.. А может все-таки у Анны гости?