Русские патриархи, 1589–1700 гг - [165]

Совестливость царей и в особенности царевых слуг можно воспринимать с иронией (если совесть политика вообще не является божественной шуткой). Она диктовала, однако, рамки и формы допустимого для них исполнения желаний. Именно внутренняя вера создала то нагромождение хитроумных мероприятий против Никона, которое пришлось столетиями распутывать историкам. И если слуги могли заглушать голос совести всеоправдывающей ссылкой на службу, защиту интересов и исполнение воли своего государя, то сам Алексей Михайлович не раз дрогнул во время расправы с Никоном и после многие годы тяжко страдал, а деятельный Федор Алексеевич не случайно и не по прихоти придворных дельцов восстановил в отношении опального патриарха справедливость в собственном истолковании.

Реабилитация Никона и одновременное сожжение староверов (Аввакума со товарищи) — любопытнейший психологический акт, своего рода рассечение гордиева узла, особенно учитывая внутреннюю схожесть узников: экс–патриарха и «огнепального» протопопа. Федору Алексеевичу, утвердившему в чине своей коронации идею вселенского Российского православного самодержавного царства, требовалась ясность позиции относительно раскола и истинной церкви. Но возвращение Никона из ссылки, погребение и поминание его как патриарха не случайно встречало упорное сопротивление нового архипастыря Иоакима и церковных властей.

Принято считать, что патриарх Иоаким Савелов опасался возвращения Никона к власти и потери своего престола, хотя ничего подобного о замыслах царя Федора источники не говорят [224]. Иоаким был уже третьим патриархом после низвержения Никона и полностью сохранял свою власть (достаточную, чтобы противоречить царю в весьма важных реформах). Вопрос стоял не о будущем, а о прошлом.

Злорадствуя над нестроениями западной церкви, еще до Лютерова раскола знававшей двух и трех пап единовременно, грамотные православные стремились избегнуть неудобного сознания, что и Святая Русь не была девственна в этом смысле. Посему один из пары одновременно возникавших митрополитов обязательно клеймился как «злой еретик» — и соответственно вовсе не «наш» архиерей. Даже в Смуту законно поставленный патриарх Гермоген счел необходимым выступить против клятвопреступления совместно с законно смещенным экс–патриархом Иовом. Понятно, что положение патриархов, взошедших на престол в тени заточенного, но не смирившегося с неправедными действиями светской власти Никона, вызывало большое смущение церковных историков и столетия спустя.

В самом деле, даже при взгляде со стороны положение сменившего Никона на патриаршем престоле Иоасафа II, а затем Питирима вызывает неприятные ощущения, тем более что участие первого в грязной игре самодержца не мотивировано собственным желанием. Исследователи довольно единодушно не рассматривают Иоасафа как самостоятельную, ответственную за свои поступки фигуру, а энергичный Питирим, пробивший–таки себе дорогу к патриаршему престолу, властвовал менее года, не совершил сколько–нибудь заметных деяний и как патриарх заметен значительно менее поставленного по воле Лжедмитрия Игнатия. Об этих преемниках Никона правильнее говорить в контексте драмы великих фигур: бунтаря–патриарха, лидеров староверов, царя Алексея; Иоасаф и Питирим являются отсветами огня битвы гигантов. Оба они были возвышены Никоном, оба являлись по убеждениям никонианами, хотя и выступали, согласно указаниям государя, против своего покровителя.

Иоасаф II

Будущий восьмой патриарх Московский и всея Руси был отмечен вниманием Никона уже в преклонные годы и поставлен архимандритом Владимирского Рождественского монастыря (1654—1656). Вскоре Иоасаф возглавил знаменитый Гроице–Сергиев монастырь (1656—1666), в котором вместе с братией горячо молился о победе россиян над поляками. Говорили, что архимандрит обратил на себя внимание государя благодаря чуду, ниспосланному россиянам в виде крупной победы над неприятелем после трехдневного поста и молитв троицкой братии.

Подобных чудес во время долгой и яростной борьбы двух крупнейших славянских государств за Украину и Белоруссию (1654—1667) являлось с обеих сторон немало; переменчивость военного счастья прославила тогда святыни многих православных и католических обителей (хотя с Троицей мог соперничать, пожалуй, только Ченстохов). Когда оба государства напрягали последние силы, пребывая в состоянии экономической катастрофы и социального брожения, когда любая случайность могла перетянуть чашу весов на ту или иную сторону, богомольный царь Алексей даже у звезд готов был спрашивать совета [225].

Строго говоря, и всю историю с Никоном невозможно объяснить, не учитывая экстатического напряжения религиозного чувства с первых же лет опустошительной войны, известной в Польше как «Потоп», на Украине как «Руина», в России отмеченной страшным мором, Соляным и Медным бунтами вкупе с Конотопской резней, в которой погибло юношество едва ли не всех фамилий Государева двора. Неудивительно, что царь при известии о большой победе вспомнил троицких молитвенников и в благодарственной грамоте величал их «небесными человеками и земными ангелами».