Русские летописи и летописцы X–XIII вв. - [114]

Летопись Владимира была завершена уже во время единоличного правления на Волыни Мстислава Даниловича. Об этом свидетельствует текст некролога Владимиру, в котором автор не только скорбит по умершему господину, но и обращается к нему с просьбой молиться «о земли брата своего, преданна ему тобою», а также и о самом Мстиславе: «Паче же помолися о братѣ своем Мьстиславѣ добрыми дѣлы».[767]

Заключительная часть Волынской летописи озаглавлена как «Начало княжения великого князя Мьстислава в Володимерѣ», однако является фактически не особой летописью, а продолжением старой. Ни содержательно, ни стилистически новый текст не отличается от предыдущего. Можно думать, что он написан тем же летописцем, который составил и летопись Владимира.

Примечательно, что у Мстислава, как и у Владимира, особо доверенным лицом продолжал оставаться владимиро-волынский епископ. Ему поручал князь провести переговоры с Львом Даниловичем по поводу захвата его сыном Юрием волынского города Берестья. Выбор епископа для этой цели не случаен, поскольку он являлся не только высшим духовным авторитетом земли, но и был наиболее осведомленным свидетелем того, что Владимир передал Мстиславу «землю свою всю». В конце концов конфликт был улажен. Юрий оставил Берестье и вернулся в свой Белз, а Мстислав, разгневанный на берестейцев, обложил их за крамолу княжеской податью.

После рассказа об улаживании конфликта с Юрием Львовичем летописец вновь подчеркивает, что Мстислав является приемником Владимира на волынском столе. В стиле характеристики предшественника, он представлен летописцем как добрый пастырь земли, с любовью относящийся к боярам, а также рассудительный и мудрый правитель, умевший жить в мире «с околными странами: с Ляхы и Нѣмцы, с Литвою».[768]

Заметно изменилось в этой части летописи отношение к Льву Даниловичу, авантюры которого как будто больше не раздражали летописца. Наоборот, он с воодушевлением замечает, что из польского похода князь вернулся «с честью великою и со множествомъ полона». Однако благожелательное отношение летописца к Льву, как справедливо считал В. Т. Пашуто, не позволяют говорить о наличии здесь каких-то фрагментов его летописи. Уточнение летописца, что «Лев князь, брат Мстиславль», однозначно противоречит такому предположению.[769]

Завершается сохранившийся фрагмент Мстиславовой летописи сообщением о том, что Мстислав создал гробницу каменную «надъ гробомъ бабы своей Романовой» и заложил в Черторыйске «столпъ комен», а также информацией о смерти князей пинского Юрия Владимировича и степанского Ивана Глебовича.

Подводя краткий итог исследованию Галицко-Волынской летописи XIII в., следует отметить, что несмотря на жанровую специфичность, выражающуюся преимущественно в повестевой манере изложения событий в Юго-Западной Руси, она представляет собой все же не литературное, а историческое произведение. Вряд ли правомерно утверждать, что волынские и галицкие книжники намеренно сочиняли повести, которые позже, усилиями редакторов-сводчиков, были объединены в последовательную хронику. Они, несомненно, писали летописи, а повести у них получались сами собой, в зависимости от литературного мастерства. Подобное явление характеризует не только галицкое и волынское, но и летописание других земель Руси. Наличие в Галицко-Волынской летописи заимствований из Киевской, о чем речь шла выше, свидетельствует о том, что летописцы Юго-Западной Руси в целом продолжили общедревнерусскую традицию летописания.

Вместо заключения

В завершение предложенного исследования древнерусского летописания X–XIII вв. хотелось сделать еще несколько дополнительных замечаний.

Первое касается жанрового отнесения наших древнейших летописей. Они написаны настолько образным и живым языком, наполнены таким количеством повестей и сказаний, что невольно складывается впечатление об их литературном характере. На определенном этапе обращения к ним отечественных историографов литературоведческий аспект исследований определенно преобладал над историческим. Наиболее выраженным такой филологический подход к летописям имел место в творчестве А. А. Шахматова. М. Д. Приселкову он казался неадекватным главному содержанию летописей и он призывал вывести их из круга памятников литературы в круг памятников истории.[770] Сам он относился к летописным сводам как к историческим хроникам, а также как к одной из форм общественного сознания.

Призыв М. Д. Приселкова не вполне был «услышан» последующими исследователями летописей. Д. С. Лихачев предпослал изданной в 1950 г. «Повести временных лет» обстоятельный историко-литературный очерк, в котором летопись Нестора предстала перед читателем как историческое и литературное произведение.[771]

Наверное, такой подход справедливо может быть распространен и на последующее летописание древнерусского периода. Конечно, летописные своды это прежде всего исторические хроники, авторы которых выполняли определенный социальный заказ не только своих властителей, но и времени, в котором они жили. Однако, будучи людьми образованными, летописцы не ограничивались сухой исторической документалистикой, а выходили на обобщения, образные сравнения, церковно-назидательные поучения, что неизбежно уводило их в сопредельный литературный жанр.