Русские композиторы - [8]
1887 год. 15 февраля. Утром этого дня Бородин сочиняет финал Третьей симфонии, но записать его не успевает… Не успел он завершить и оперу «Князь Игорь». Ее закончили композиторы Глазунов и Римский-Корсаков, по памяти и по наброскам они восстановили недостающие места. Премьера оперы состоялась в 1890 году на сцене Мариинского театра в Петербурге.
Юродивый. Модест Петрович Мусоргский
Летом на мызу Минкино, где гостил Модест Петрович Мусоргский, частенько захаживал юродивый.
Мызой — небольшим имением — владел брат Мусоргского Филарет. В этих северных русских местах, близ Торопца и Кром, было много диковинного, тайного. Просыпались весной лешие, кричали кикиморы, плескали хвостами в лесных реках русалки, важно шествовали староверы. Был и свой юродивый.
Темнолицый, всклокоченный, худой, с синими, точно перезрелые сливы, губами, был он жалок. Но был и страшен. Деревенские сорванцы над юродивым всегда потешались. А вот люди постарше встречали его с опаской и уважением. Они-то знали: юродивый — это вовсе не сумасшедший. Юродивый — человек Божий. Он, когда надо, и от колдуна защитит, и другую злую силу отгонит. Но больше всего ждали предсказаний юродивого. Их заранее боялись. Стоило деревенским услышать его бессвязное бормотанье, как они преображались. Куда только пропадали их дурашливость и беспечность! В страхе замирали на месте мужики и бабы. Даже случавшиеся рядом господа (тоже желавшие узнать свое будущее) опасливо переглядывались.
И вот однажды, когда сидел Модест Петрович за фортепиано, внимание его привлек шум во дворе. Выйдя на крыльцо, увидел Мусоргский юродивого. Тот выхаживал вокруг молодой красавицы крестьянки и что-то плаксиво бормотал. Может, впервые застыдился он своего убожества, которое всегда выставлял напоказ! Может, впервые понял: самого лучшего в нашей жизни — любви — ему, жалкому нищему, не видать!
Юродивый попытался даже погладить девушку. Но она только прыснула со смеху, убежала. А юродивый продолжал в нерешительности топтаться на месте. И тут на полуголого нищего налетела ватага мальчишек.
— Дядь, а дядь! — кричали они. — Подари ухо, дядя! Покатайся на палочке! Да поешь мясца скоромного!
Модест Петрович хотел было отогнать огольцов прочь. Но вдруг совсем иная мысль пришла ему на ум. Он резко развернулся и кинулся в дом. Лицо Мусоргского вдруг стало серьезным. Он запахнул свой длинный, полосатый, уже засаленный халат и стал по-военному четко, но при этом и чуть горбясь, вышагивать по кабинету.
Все последние месяцы он думал о Борисе Годунове. О том страшном и великом времени, когда царствовал Борис. Думал и о замечательной пушкинской трагедии. И втайне от всех мечтал написать на ее сюжет оперу. И когда один из петербургских друзей предложил заняться «Борисом» — сразу согласился. Друзей своих Мусоргский любил. Даже жил с ними в одном доме, в одной комнате, словом, в одной «коммуне». И всегда к тому, что говорят друзья, прислушивался. Но ни друзья, ни сам композитор не знали, как к такой сложной опере подступиться… А у Пушкина в трагедии как раз был юродивый. «Но у Пушкина одно, а в жизни, наверное, совсем другое!» — так думал композитор. Только из живой жизни надобно было переносить в оперу и юродивого, да и всех остальных действующих лиц. И вот — случай!
Композитор опять вышел во двор. Там мальчишки продолжали задирать юродивого. Увидев барина, он кинулся к нему. Вид нищего был теперь уже не жалкий, а злобный. Полуголый и босой, со взбитым колтуном волос, со сломанной зеленой веточкой в руках, он показался Мусоргскому похожим на колдуна.
— Барин, барин! Утопи их! Уу-ааа! Утопи мальцисек! А не то они веточку мою заберут!
«Ишь ты, злобный какой», — подумал про себя композитор. Вслух же хотел крикнуть мальчишкам: «Ужо я вас!» Но вдруг услышал далекий, тягучий удар колокола.
«Эге! — прикрыл глаза Мусоргский. — Праздник сегодня, что ли? Что-то не ко времени звонят… А может, утоп кто? Вот и звонят, думают, тело всплывет…»
Колокол ударил еще и еще. И вслед за его мощным голосом поплыла какая-то, пока никому не известная музыка. Она плыла, смешиваясь с причитаниями юродивого, и от этого становилась причудливой, необычной. И еще почудилось композитору, будто поют грозную, но и забавную народную песню два грубоватых монаха — рыжий да лысый. А за песней несется глуховатый гомон толпы: «Смерть царю Борису! Детоубийце смерть!»
Но тут же музыка становится тише, и мир пустеет. Слышатся лишь дальние удары набатного колокола. А где-то на севере вспыхивает в полнеба зарево пожара. И еще показалось закрывшему глаза композитору: будто присел на огромный валун кто-то похожий на сегодняшнего юродивого. Немытый, нечесаный. И запричитал. Кругом тишь зловещая, плывет над землей чад, кто-то кричит по-польски, а затем визжит по-поросячьи. А юродивый сидит себе, причитает:
Мусоргский открыл глаза.
— Так утопишь, барин? Мальцисек утопишь?
Все так же слюняво плакался и дергал Модеста Петровича за рукав цветастого халата юродивый.
