Русские агенты ЦРУ - [15]
Не имея права выбора, Попов с женой поселился в «Гранд-отеле», одном из самых шикарных в Вене, ничем не уступающем расположенному неподалеку отелю «Империал», в котором находился офис ГРУ. Выделяющиеся своим блеском и роскошью, оба здания до 1945 года использовались нацистским офицерством, презрительно кичившимся под хрустальными канделябрами залов своим превосходством над миром все семь лет вхождения Австрии в состав германского рейха. Однако ни окружающая Попова красота, ни драматическая история страны, казалось, не произвели на него никакого впечатления — во всяком случае, на беседах он не сказал об этом ни слова.
Разумеется, все семь дней в неделю Попов должен был обедать в общей столовой гостиницы и участвовать (часто против его желания) в организованном и заранее спланированном отдыхе (отсутствие на мероприятиях без предварительного уведомления и официального позволения могло расцениваться не в его пользу). Поначалу он как будто приспособился, проводя большую часть свободного времени за игрой в бильярд, настольный теннис и баскетбол со своими коллегами. Однако подобное времяпрепровождение было явно не в его вкусе. Не слишком жизнерадостный по натуре, Попов плохо сходился с сослуживцами и, будучи единственным из них крестьянского происхождения, вероятно, выглядел белой вороной. К счастью, специфика сбора разведывательной информации сама по себе предполагает некоторую отстраненность от официального окружения. Ведь невозможно вербовать осведомителей с помощью вооруженного взвода. Таким образом, Попов, на свое счастье, имел возможность прикрываться своими «операциями». Какими бы фиктивными ни были эти операции, они служили идеальным оправданием его отсутствия на общих мероприятиях.
Итак, «операции» Попова, во всяком случае поначалу, были не более чем поводом для оправданий. По идее, он должен был вращаться в разных слоях венского общества в поисках персоны, могущей и желающей шпионить за союзниками. Но без знания немецкого языка эта задача далеко превосходила его возможности да и способности тоже. Как бы то ни было, неудачи Петра не остались незамеченными ни в Австрии, ни в самой Москве. Начальник Попова в Вене полковник Егоров часто критиковал его работу, но хуже всего Петру пришлось на докладе в Москве в Главном разведуправлении, куда он был вызван в 1954 году. Там отозвались о его работе вполне откровенно, в чем он позднее признался сочувствующему ему Кисевалтеру: «Результаты работы завербованных мною агентов оказались совершенно неудовлетворительными. Мне сказали, что в газетах можно найти больше информации, чем они мне приносят».
Попов предпочел работать на американцев
Встречавшиеся с Поповым сотрудники ЦРУ постоянно говорили, что ценят его не только как агента, но и как друга. И это особо расположило его к американцам. По всей видимости, он никогда не был ни с кем в близких, доверительных отношениях, не мог ни перед кем открыть свою Душу, даже перед находившейся с ним рядом в Вене женой. В беседах с Кисевалтером он полностью раскрылся. Впервые за всю его нелегкую жизнь кто-то, превосходящий его по званию и образованию, обращался с ним не только как с равным, но и как с уважаемым человеком.
В отличие от этого его отношения с вышестоящим русским начальством были строго официальными. В традициях Красной армии было отдавать приказы быстро и кратко, в несколько презрительной манере. Подобное, слегка пренебрежительное, отношение могло не только отражать разницу в служебном положении (армия, как известно, является обществом отнюдь не бесклассовым) — вышестоящие чины явно видели в Попове простого крестьянина. И он прекрасно это чувствовал.
Отношения Попова с новыми американскими работодателями, с другой стороны, развивались настолько легко, что постепенно становились похожими на родственные. У него не появлялось никакого желания хоть как-то логически обосновать причины своего перехода на сторону противника. Прошло немало времени, прежде чем он смог выразить их более-менее внятно. Несмотря на то, что для многих находящихся в его положении людей подобное предательство влекло за собой болезненную, долго длящуюся моральную травму, у него оно было простым освобождением от нестерпимого психологического напряжения. Собственно говоря, в этом не было ничего удивительного: создавалось такое впечатление, что у него совершенно отсутствовало чувство патриотизма или даже теплое чувство к своей стране. Не могу не противопоставить его русским эмигрантам, которых я встречал в свою бытность за границей. Почти все они были хорошо образованны, прекрасно знали западноевропейские языки, как свой собственный, и вынуждены были покинуть Россию ради спасения своей жизни. Многие имели дворянское происхождение, но почти все обнищали до такой степени, что должны были зарабатывать себе на жизнь уходом за чужими детьми и репетиторством. Однако их рассказы о своей стране поразили меня, насколько это было возможно в детском возрасте. Несмотря на ужасы революции, они до конца жизни любили Россию-матушку. Для Попова же понятие родины как объекта любви и уважения не существовало вовсе. Его переход на нашу сторону не имел никакого отношения к идеологии.
