Русская Венера - [70]

— Ответных, наверное, целый альбом набрался?

— Ни одной ответной. — Глафира Даниловна опять было пригорюнилась, но кратко, на миг, и, махнув рукой, засмеялась. — Я очень глупой на фото выхожу. Глаза какие-то вытаращенные, испуганные, губы надутые, и щеки — во! Дура дурой. Кто же откликнется?

— Не знаю, как на фотокарточке. Не видел. А вот в жизни вы, Глафира Даниловна, очень живая. То есть интересная и сердечная женщина. Извините, конечно, если ошибаюсь.

— Спасибо, Тимофей Иванович. Мне так еще никто не говорил.

— Вот те раз! А купцы? Недавно вы поминали? Приехали, значит, и промолчали? Не заметили, с кем имеют дело?

— Похоже, и не вглядывались. Один совсем какой-то странный был. Почти неделю прожил и все в шахматы играл. То сам с собой, то меня давай учить. Учит, учит, кричит: «Не так, не так слон ходит! Неужели этого-то понять нельзя?!» У меня голова сразу раскалывается и глаза слезятся. Так и не выучил слоном ходить. А про жизнь и не поговорили.

— Целую неделю вот здесь жил?! — Тимофей недоуменно и осуждающе покрутил головой. — Что же, вроде квартиранта?

— Познакомиться же надо было, Тимофей Иванович. Женихом приехал, как же откажешь? И вы поживите, Тимофей Иванович.

— А второй?

— Тот хитрец. Кубанский казак. Откуда-то оттуда. Я не проверяла. Черный, говорливый, шустрый — все, по-моему, врал. Поедем, говорит, ко мне в станицу. У меня — дом! У меня — сад! Теплица! Денег, как у дурака махорки. Вот только зимой веранда сгорела и флигель. Поедем. Вместе и отстроимся. Продавай дом — и на Кубань. Поняла я его. Сказала, что из Тихова ни шагу.

— Тоже неделю жил?

— Три дня только. Очень торопился. Может, баньку затопить, Тимофей Иванович? С такой-то дороги?

— И шахматист с садоводом парились?

— Не смогли. У одного сердце плохое, другой жары не выносил. Их вроде и не было, Тимофей Иванович. А раз не было, чего попусту вспоминать?

— Попариться сейчас — лучше и не придумать! Да, наверное, хлопотно.

— Ничего не хлопотно. Колодец во дворе. Дрова вон у забора. Сейчас и затопим. — Глафира Даниловна легко и быстро встала, хотя телесная основательность и крепость предполагали важную замедленность ее движений. «Фигуристая, — одобрительно отметил Тимофей. — И, должно быть, сноровистая».

— Еще одно, Глафира Даниловна. В объявлении вашем указаны приметы того мужчины, который откликнется. Чтобы он, значит, умел мечтать и добиваться своего. К примеру, можно определить: есть во мне эти приметы или нет?

— Не слушайте, Тимофей Иванович. Я сгоряча приписала. Сама-то люблю повздыхать, повыдумывать, ну и прибавила в объявлении. Вдруг, думаю, найдется человек, с кем вместе на крылечке помечтать сойдемся. Раздумалась, представила — и разлетелась, написала.

— Где же ваше крыльцо? Может, присядем? Никогда не пробовал. То есть на крылечке мечтать.

Глафира Даниловна, однако, на крыльцо не повела, не захотела, как понял Тимофей, допустить к своим заветным минутам, и еще он понял, что напрасно попросился на крыльцо, поторопился, много в голову взял — она же еще не знает, что он человек серьезный.

— Смотрите во-от туда, Тимофей Иванович. — Она показывала за овраги на зеленеющее поле. — Видите, дубы сгрудились, а возле них домишко? Во-о-он. — Глафира Даниловна округло повела рукой, словно издалека поглаживала, ласкала и поле, и ветхий домишко, и только начинающую зеленеть кучку дубов. — Вглядитесь, Тимофей Иванович.

Тимофей вгляделся. Какие-то бугры вокруг дубов, перед избой продольное зеркало лужайки, окруженное буйной крапивой и ленивыми жирными лопухами. «Деревня была», — догадался Тимофей.

— И как эта деревня называлась?

— Дубовка! И сейчас так называется. А вот теперь прикиньте, Тимофей Иванович, об этой деревне. Что в голову взбредет, то и скажите.

— То есть помечтай, Тимофей Иванович.

— Да как получится.

Тимофей прищурился, еще раз прицельно пробежался по недальним пустырям бывшей Дубовки.

— Хорошо стояла — лес от ветров укрывал, окна к югу, тепло, уютно. И лужайка красивая. Вечерами, наверное, вся деревня на ней собиралась. Пела, плясала, семечки грызла. Надо на этом месте дом отдыха поставить, либо сады-огороды развести. Чтоб место ожило.

— Правильно! Так и было, Тимофей Иванович! И можно, конечно, сады развести. Но мне всего интересней о настоящем думать. Я мечтаю только о настоящем. Как было, там ничего не поправишь. Как будет — не знаю. А вот нынче и так и эдак можно устроить. Размечтаешься и вроде только от тебя зависит — как.

Ее сочный, лениво-певучий голос вдруг напрягся, еще более сгустился, взволновалась Глафира Даниловна. «Ишь как распалилась! Щеки горят, глаза горят — откровенная женщина».

— Дубовку, по-моему, уже никак не устроишь.

— А я знаю! — Глафира Даниловна прошла на крыльцо, чтобы чуть придвинуться к Дубовке и увидеть ее с некоторой высоты. — Надо домишко подновить. В нем две старухи живут. Овдовели и поселились вместе. Колодец для них вычистить надо. И ворот поставить, а то они на веревке ведро забрасывают. Под дубами надо все разгрести, сжечь и песком посыпать. Пепелища все заровнять, тоже песком посыпать, скамейки там-сям поставить, родник почистить да камнем обложить. И оживет место. — Глафира Даниловна отступила в мечтательную забывчивость, вся этак сладко затуманилась и глаза прикрыла, чтобы прогуляться потихоньку, не сдерживаясь видом разоренной деревни, по обновленным дубовским местам. И горло перехваченное поглаживала белой ладонью. Но вот опять выплыла: — А еще, Тимофей Иванович, на лужайке поставить бы качели. Высокие такие, из длинных, длинных жердей. Раньше в Тихове весной на каждой улице качели ставили. Девицу какую-нибудь раскачают и вицами давай настегивать, про жениха выпытывать. Да-а-а… Верба бела, бьет за дело, верба красна — бьет напрасно…