Русская расовая теория до 1917 года. Том 1 - [29]

Приведенных фактов, я думаю, достаточно, чтобы обозначить характер невольного поворота в направлении науки, который совершился в недавнее время. И практический опыт и научные наблюдения — все привело к сомнению в прежнем убеждении, что человек, этот венец и царь творения, свободен от влияния природы и бесспорно господствует над ней, употребляя ее, как орудие или как материал, для осуществления своих целей. Философское построение истории на одних логических и метафизических основаниях едва ли возможно в настоящее время. Следствия изменения в направлении исторических исследований почувствовались тотчас же. Потребовался новый пересмотр прежних наблюдений, новая поверка добытых прежде результатов. Как скоро обнаружилась невозможность доказать полную независимость человеческого духа от внешней природы и господство его над ней, как скоро история перестала казаться свободным созданием того же духа, раздались голоса, которые предлагали низвести человека с высокой степени царя природы на несколько низшую степень совершеннейшего, более тонко развитого из всех членов животного царства. Не удалась попытка представить человека чуть-чуть не безусловным распорядителем и властелином физической природы, вследствие естественной реакции его представили высшим продуктом этой физической природы. Явились теории, по которым человек составляет только высшую, последнюю ступень в постепенном развитии животных организмов, последнее звено той непрерывной цепи, первые звенья которой теряются в мире инфузорий и животно-растений. Следуя этим теориям, человек явился усовершенствованной обезьяной из пород gorillo, gibbon, chimpanze, обезьяной, путем медленного превращения в течение нескольких десятков тысячелетий потерявшей хвост, но зато выработавшей в себе, под влиянием благоприятных условий, более тонкие мозговые органы и некоторую способность и наклонность к философскому мышлению.

Не будучи совершенно чужды Европе, эти теории с особенной силой и успехом развились в северо-американской почве и там сформировались окончательно в систему. 2 И, действительно, если в какой-либо стране было возможно некоторое вознаграждение за естественное и понятное чувство самоуничижения, которое невольно теснится в душу последователя этой теории, так это в Северной Америке. Как ни тяжело для человека смирить свою гордость, особенно после таких недавних увлечений; как ни грустно сознательно, процессом собственной мысли, вследствие собственных наблюдений, добровольно стереть резкую черту, отделявшую его от мира животных, в Северной Америке возможны были по крайней мере некоторые материальные вознаграждения за это добровольное отречение от горделивых замыслов, за потерю самолюбивых иллюзий; там, кроме возможности и даже кажущейся необходимости во имя науки делить род человеческий на породы способные и неспособные к высшему развитию и цивилизации, на породы, призванные к жизни, и породы, обреченные на медленное, естественное вымирание, была еще возможность существу высшей породы, царю если не всей природы, то по крайней мере животного царства, представителю белой расы, способной к бесконечному совершенствованию, с полным спокойствием совести употреблять, как машину, как рабочую силу, негра, в котором, по счастию, еще сохранилось посредствующее звено между собственно человеком и высшей породой обезьяны. Там была возможность, уничтожая глубокий рубеж между человеком вообще и животным, провести зато еще резче границу между человеком высшей расы и человеком низшей организации — существом еще переходным от мира собственно животного к миру уже несомненно человеческому в высшем его значении. И здесь, как в тысяче подобных случаев, еще раз сказалась необходимая связь между практической жизнью, по-видимому, мало заботящейся об отвлеченных теориях науки, и наукой, не всегда думающей о практическом применении своих выводов, не имеющей непосредственной целью прямое приложение их к жизни.

В изложении событий истории древнего мира необходимо часто указывать на племенные особенности различных народов, на зависимость многих явлений исторической жизни от условий внешней природы. Вот почему, во избежание возможной неясности и неправильного понимания, я считаю особенно нужным остановиться, приступая к изучению древней истории, на общем значении этнографических и этнологических вопросов, установить заранее ту точку зрения, с которой я буду смотреть на частные вопросы, представляющиеся так часто историку, исследующему древний мир, я считаю это важным не только для устранения возможных недоразумений — чего одного было бы, думаю, вполне достаточно для объяснения и оправдания моего отступления от рутинного, общепринятого приема в историческом изложении — но еще и потому, что вопросы, относящиеся, по-видимому, прямо к области естественной истории, разрешающиеся путем наблюдения над племенами, теперь еще заселяющими землю, еще не сошедшими с исторической сцены, непосредственно и прямо имеют огромное влияние и на понимание событий древней истории. Мало того: значительная часть материала, необходимого для их разрешения, берется из области древней истории, и наша наука, подвергаясь в своей разработке более или менее сильному влиянию со стороны естественно-исторических исследований, в свою очередь призывается ими на помощь, и часто исторические памятники, результат чисто исторических исследований, употребляются естествоиспытателями не реже для их собственных работ в сфере их специальности, как и результаты, добытые натуралистами, идут в помощь историку. Идя совершенно независимыми путями, мало, по-видимому, заботясь о взаимных успехах, все науки невольно вступают в неизбежную связь между собою, и решения многих из своих спорных вопросов история может ожидать только от соединенной, дружной деятельности историков, лингвистов и натуралистов, или же, ограничась одними естественными средствами, она должна навсегда отказаться от всякой надежды на их разрешение.