Русская литература XIX–XX веков: историософский текст - [53]
Итак, ветер – это все-таки история, но почему она вдруг «фатальна»? Это не соответствует поэтической историософии Блока, поскольку «фатализм» исключает какое бы то ни было творческое начало. Произвольным представляется и такое заключение: «Композиционной основой и образным стержнем поэмы является ветер, символизирующий у Блока духовную связь Настоящего и Будущего» – такой несколько неожиданный итог подводит Е. А. Кудинова своему мини-исследованию природы блоковского ветра>264. Между тем ранее>265 в ее работе приводились очень интересные библейские и евангельские параллели, которые в общем контексте блоковской поэмы вполне закономерны. Дело в том, что новозаветная символика ветра связывает его со Святым Духом. В «Деяниях апостолов», в частности, перед тем, как ученики Христа получают огненное крещение (крещение Св. Духом), говорится: «И внезапно сделался шум с неба, как бы от несущегося сильного ветра, и наполнил весь дом, где они находились» (Деян. 2:2). И это отнюдь не единственный пример в Священном Писании. Так, Суд Божий грядет как Ветер, взметающий прах нечестивых (Пс 1:4; Ис. 17:13). Согласно Библейской энциклопедии, Ветер может быть выражением Божьего гнева (Ис. XXVII:8), свидетельством творческого могущества Божия (Еккл. XI:4) орудием Св. Духа (Иоанн. III:8)>266. Опираясь на такое понимание метафоры ветра, Кудинова полагает, что ветер как образ исторического и метафизического движения знаменует движение времени и противоположен неподвижности, трактуемой как неодухотворенность, бездуховность. Таким «застывшим», лишенным движения исследовательница находит образ буржуя на перекрестке. Она прямо отождествляет неподвижность с «сатанинским» началом: «нет ветра, нет движения, нет Духа Святого»>267.
Думается, эти суждения, при некоторой их односторонности, все же близко подходят к блоковскому мирочувствию и приближают к пониманию замысла поэмы. В частности, «буржуй» для Блока периода «Двенадцати» – синоним сатаны: «Отойди от меня, Сатана, отойди от меня, буржуа…», – пишет он в дневнике (269). Так же и отождествление ветра со Святым Духом, каким бы дерзким оно ни казалось, законно. Однако при всем огромном объеме исследований данного вопроса, редко кому удается совместить историософский текст поэмы с конкретным и точным анализом художественного текста. Вот и Кудинова пишет, что «ветер «уходит», уводя за собой Спасителя и Двенадцать». Это утверждение обессмысливает все интерпретационные усилия исследовательницы, поскольку Святой Дух, ведущий Христа – положение и теологически, и художественно невозможное.
На самом деле ветер никуда не «уходит». По точному наблюдению Е. Эткинда, даже когда это слово прямо не упоминается, ветер «незримо» покровительствует революционерам, является их орудием, что выражается в частности в метафорическом глаголе «раздуем»>268. Действительно, только слово «ветер» уходит, но «опции» ветра остаются.
Ветер как образ стихии отнюдь не впервые появляется в поэме «Двенадцать». Мифологема ветра является одной из ключевых в чрезвычайно близкой как по времени создания, так и эстетически лирике М. Волошина, которая впоследствии составит третью книгу его стихов «Неопалимая Купина». В частности, обращает на себя внимание явным параллелизмом с «Двенадцатью» одно из центральных стихотворений Волошина 20-х гг. «Северовосток»:
Параллельность двух «ветров» тут достаточно очевидна. Это, во-первых, сам образ ветра, который у Волошина «рвет и крутит»; у Блока «Крутит подолы, // Прохожих косит, // Рвет, мнет…» Во-вторых, здесь интересна та же метаморфоза ветра: начавшись с явно оценочной, заданной пушкинско-достоевским контекстом описанием «бесовской» стихии, мифологема ветра, открыто появляясь в 5-й строке, предельно расширяет свое значение и усиливается четверной анафорой. Причем третья анафора содержит еще и дополнительный эпитет «черный», тем самым еще более сближая с блоковским текстом и окончательно переключая «ветер» из «географического» в символическое и историософское измерение, где изображение ветра как «части природной стихии» будет «все последовательнее вбирать в себя стихию историческую»>26>9 (Л. А. Трубина).
Любопытно, что цветовая гамма здесь в точности повторяет «Двенадцать»: бело-черно-красный, причем последний цвет, присутствующий у Блока сначала как плакат, затем как огни, кровь и в конце как кровавый флаг Христа, у Волошина сразу усилен четырьмя эпитетами: «медный», «багровый», «красный» и «пламенный». Именно таким видится Волошину (и отчасти Блоку) цвет истории. Если белый у обоих поэтов – это цвет пространства (или, по крайней мере, видимого пространства: «снежные завесы» «выстуженного» северовостока и «белый снег»), то черный, переходящий в красный, – это, по-видимому, цвет времени. «Черный вечер» – строка, открывающаяся и закрывающаяся слогом «чер»: семантика «черного» присутствует в самом слове «веЧЕР». Вечер – это, конечно, время суток, но и время мира, время человеческой истории. Если футуристы спешили объявить об «утре мира», то символист Блок настаивает на том, что мир переживает свой вечер. «Черный вечер», как и ветер, – «на всем Божьем свете». И до рассвета еще очень и очень далеко. Для того чтобы наступил рассвет (заря),
