Русская критика от Карамзина до Белинского - [12]
Письмо это он писал в июле 1847 года тяжело больным, лечась за границей от чахотки. Говорил в нем самое сокровенное, без оглядки на цензоров, громко, в полный голос. Через десять месяцев он умер, и письмо к Гоголю стало его завещанием. Оно ходило по рукам в списках, его прочла вся мыслящая Россия. На протяжении десятилетий каждый из прогрессивных писателей вновь и вновь неизбежно передумывал глубокую мысль Белинского, одну из главных в этом письме, мысль о связи между литературой и освободительным движением: «Публика... видит в русских писателях своих единственных вождей, защитников и спасителей от мрака самодержавия, православия и народности».
Как далеко ушла за короткий исторический промежуток русская мысль! Творчество Белинского подвело итог полувековым спорам, напряженным раздумьям лучших умов, начиная с Карамзина, о задачах литературы, об отражении в ней жизни.
А между тем посев Белинского начал давать первые всходы. Пусть Гоголь после «Выбранных мест...» не мог создать ничего равного своим прежним произведениям. Но набирало силы гоголевское обличительное направление, «натуральная школа». В литературу полноправно входили мужик и бедняк-горожанин, оттесняя на задний план барина и аристократа. Литература становилась освободительной силой. В страхе докладывал Николаю I новый глава Третьего отделения Дубельт: «В нынешнее время литераторы являются действующими лицами во всех бедственных для государства смутах».
Здесь заканчивается наша книга. Но жизнь, борьба, великая русская литература — продолжались. Вслед за Белинским властителями дум нового поколения стали революционные демократы 60-х годов, Чернышевский и Добролюбов. Оба они были выдающимися критиками. Передовая критика продолжала оказывать могучее воздействие на общество, укреплять связь литературы и освободительного движения.
А. Чернышев
I
ИЗ РУССКОЙ КРИТИКИ
КОНЦА XVIII-НАЧАЛА XIX ВЕКОВ
Н. М. КАРАМЗИН
1766—1826
Историк и писатель Николай Михайлович Карамзин — создатель знаменитой в свое время, первой подробной 12-томной «Истории государства Российского». На рубеже XVIII—XIX веков громадной популярностью пользовались его сентиментальные повести, в особенности «Бедная Лиза». Его «Письма русского путешественника» многие считают первым русским романом. Карамзин был видным журналистом: издавал «Московский журнал» (1791— 1792), альманах «Аглая» (1794—1795), был редактором лучшего русского журнала начала XIX века «Вестник Европы» (1802—1803).
Он первым сделал литературную критику непременным разделом журналов. Писал и сам многочисленные статьи, в которых доказывал, что писатель обязательно должен быть добрым и хорошим человеком, подчеркивал ценность «жизни сердца» — настроений, чувств, стремлений.
Статья «Что нужно автору?» (опубликована в альманахе «Аглая», 1794, ч. I) очень характерна для Карамзина — теоретика сентиментализма. Карамзину представляется, что искусство должно заниматься «одним изящным, изображать красоту, гармонию», взывать к чувствам читателя.
Что нужно автору?[1]
Говорят, что автору нужны таланты и знания: острый, проницательный разум, живое воображение и проч. Справедливо: но сего не довольно. Ему надобно иметь и доброе, нежное сердце, если он хочет быть другом и любимцем души нашей; если хочет, чтобы дарования его сияли светом немерцающим; если хочет писать для вечности и собирать благословения народов. Творец всегда изображается в творении и часто — против воли своей. Тщетно думает лицемер обмануть читателей и под златою одеждою пышных слов сокрыть железное сердце; тщетно говорит нам о милосердии, сострадании, добродетели! Все восклицания его холодны, без души, без жизни; и никогда питательное, эфирное пламя не польется из его творений в нежную душу читателя...
Когда ты хочешь писать портрет свой, то посмотрись прежде в верное зеркало: может ли быть лицо твое предметом искусства, которое должно заниматься одним изящным, изображать красоту, гармонию и распространять в области чувствительного приятные впечатления? Если творческая натура произвела тебя в час небрежения или в минуту раздора своего с красотою, то будь благоразумен, не безобразь художниковой кисти,— оставь свое намерение. Ты берешься за перо и хочешь быть автором: спроси же у самого себя, наедине, без свидетелей, искренно: каков я? ибо ты хочешь писать портрет души и сердца своего...
Ты хочешь быть автором: читай историю несчастий рода человеческого — и если сердце твое не обольется кровью, оставь перо,— или оно изобразит нам хладную мрачность души твоей.
Но если всему горестному, всему угнетенному, всему слезящему открыт путь во чувствительную грудь твою; если душа твоя может возвыситься до страсти к добру, может писать в себе святое, никакими сферами не ограниченное желание всеобщего блага: тогда смело призывай богинь парнасских[2] — они пройдут мимо великолепных чертогов и посетят твою смиренную хижину — ты не будешь бесполезным писателем — и никто из добрых не взглянет сухими глазами на твою могилу.
Слог, фигуры, метафоры, образы, выражения — все сие трогает и пленяет тогда, когда одушевляется чувством; если не оно разгорячает воображение писателя, то никогда слеза моя, никогда улыбка моя не будет его наградою...
«– Куда прикажете? – спросил мой Иван, приподняв левой рукою трехугольную шляпу, а правой завертывая ручку наемной кареты.– К генеральше S.! – сказал я рассеянно.– Пошел на Морскую! – крикнул он извозчику, хватски забегая к запяткам. Колеса грянули, и между тем как утлая карета мчалась вперед, мысли мои полетели к минувшему…».
«– Вот Эльбрус, – сказал мне казак-извозчик, указывая плетью налево, когда приближался я к Кисловодску; и в самом деле, Кавказ, дотоле задернутый завесою туманов, открылся передо мною во всей дикой красоте, в грозном своем величии.Сначала трудно было распознать снега его с грядою белых облаков, на нем лежащих; но вдруг дунул ветер – тучи сдвинулись, склубились и полетели, расторгаясь о зубчатые верхи…».
«Вдали изредка слышались выстрелы артиллерии, преследовавшей на левом фланге опрокинутого неприятеля, и вечернее небо вспыхивало от них зарницей. Необозримые огни, как звезды, зажглись по полю, и клики солдат, фуражиров, скрып колес, ржание коней одушевляли дымную картину военного стана... Вытянув цепь и приказав кормить лошадей через одну, офицеры расположились вкруг огонька пить чай...».
«Эпохою своей повести избрал я 1334 год, заметный в летописях Ливонии взятием Риги герм. Эбергардом фон Монгеймом у епископа Иоанна II; он привел ее в совершенное подданство, взял с жителей дань и письмо покорности (Sonebref), разломал стену и через нее въехал в город. Весьма естественно, что беспрестанные раздоры рыцарей с епископами и неудачи сих последних должны были произвести в партии рижской желание обессилить врагов потаенными средствами…».
В книгу русского писателя-декабриста Александра Бестужева (Марлинского) (1797–1837) включены повести и рассказы, среди которых «Ночь на корабле», «Роман в семи письмах», «Наезды» и др. Эти произведения насыщены романтическими легендами, яркими подробностями быта, кавказской экзотикой.
«Была джума, близ Буйнаков, обширного селения в Северном Дагестане, татарская молодежь съехалась на скачку и джигитовку, то есть на ристанье, со всеми опытами удальства. Буйнаки лежат в два уступа на крутом обрыве горы. Влево от дороги, ведущей из Дербента к Таркам, возвышается над ними гребень Кавказа, оперенный лесом; вправо берег, понижаясь неприметно, раскидывается лугом, на который плещет вечно ропотное, как само человечество, Каспийское море. Вешний день клонился к вечеру, и все жители, вызванные свежестью воздуха еще более, чем любопытством, покидали сакли свои и толпами собирались по обеим сторонам дороги…».
Диссертация американского слависта о комическом в дилогии про НИИЧАВО. Перевод с московского издания 1994 г.
Книга доктора филологических наук профессора И. К. Кузьмичева представляет собой опыт разностороннего изучения знаменитого произведения М. Горького — пьесы «На дне», более ста лет вызывающего споры у нас в стране и за рубежом. Автор стремится проследить судьбу пьесы в жизни, на сцене и в критике на протяжении всей её истории, начиная с 1902 года, а также ответить на вопрос, в чем её актуальность для нашего времени.
Научное издание, созданное словенскими и российскими авторами, знакомит читателя с историей словенской литературы от зарождения письменности до начала XX в. Это первое в отечественной славистике издание, в котором литература Словении представлена как самостоятельный объект анализа. В книге показан путь развития словенской литературы с учетом ее типологических связей с западноевропейскими и славянскими литературами и культурами, представлены важнейшие этапы литературной эволюции: периоды Реформации, Барокко, Нового времени, раскрыты особенности проявления на словенской почве романтизма, реализма, модерна, натурализма, показана динамика синхронизации словенской литературы с общеевропейским литературным движением.
«Сказание» афонского инока Парфения о своих странствиях по Востоку и России оставило глубокий след в русской художественной культуре благодаря не только резко выделявшемуся на общем фоне лексико-семантическому своеобразию повествования, но и облагораживающему воздействию на души читателей, в особенности интеллигенции. Аполлон Григорьев утверждал, что «вся серьезно читающая Русь, от мала до велика, прочла ее, эту гениальную, талантливую и вместе простую книгу, — не мало может быть нравственных переворотов, но, уж, во всяком случае, не мало нравственных потрясений совершила она, эта простая, беспритязательная, вовсе ни на что не бившая исповедь глубокой внутренней жизни».В настоящем исследовании впервые сделана попытка выявить и проанализировать масштаб воздействия, которое оказало «Сказание» на русскую литературу и русскую духовную культуру второй половины XIX в.
Появлению статьи 1845 г. предшествовала краткая заметка В.Г. Белинского в отделе библиографии кн. 8 «Отечественных записок» о выходе т. III издания. В ней между прочим говорилось: «Какая книга! Толстая, увесистая, с портретами, с картинками, пятнадцать стихотворений, восемь статей в прозе, огромная драма в стихах! О такой книге – или надо говорить все, или не надо ничего говорить». Далее давалась следующая ироническая характеристика тома: «Эта книга так наивно, так добродушно, сама того не зная, выражает собою русскую литературу, впрочем не совсем современную, а особливо русскую книжную торговлю».
Приведено по изданию: Родина № 5, 1989, C.42–44.