Русская книга - [25]

Но попытка осталась попыткой. И россияне бросились менять вехи на старые, дореволюционные. А белорусы, которые всю свою профессиональную культуру вложили в «часть российской попытки»?.. Что делать белорусам? Проводить глобальную переоценку всех своих ценностей? Только ли это?

Вся белорусская советская культура была сгущена на весьма ограниченном пространстве. Остальное пространство лежало невспаханным полем… И лежит. Были бы средства.

Для каждого национального типа цивилизации вопрос существования — это вопрос восхождения к универсализму. Возможно ли это для белорусов? Да. Ведь до сих пор главными предметами нашей национальной гордости были толерантность, открытость, некичливость. А это черты «национальной гордости» человечества, это и есть универсум. Вот почему всякое приспосабливание культуры и истории к домашним условиям — это стремление возродить у нас вовсе не свое, а как раз чужое варварство. Мол, начинать, так с простейших форм? Но дело в том, что «уже написан Вертер», и не начинать надо, а продолжать. Возвращение в Европу — это продолжение собственной национальной жизни.

Мировоззренческий пик этой жизни — в нашенивстве, в периоде до 1920 года. 70 лет — ощутимое расстояние, когда протягиваешь руку за эстафетной палочкой. Рука не то что не дотягивается, а в чем- то вязнет. 70 лет не были годами пустоты. 70 лет культура бежала, пристроившись, взявшись за палочку в чужой руке, которая (да простит мне читатель такую стилистическую абракадабру) бежала не туда. 70 лет рутинного, почти совсем непродуктивного опыта. А результат — вожделенное отношение к чужим приобретениям при полном самоуничижении…

Нация, чья история и культура состоят из фольклора и личностей, вдруг загорелась поиском собственного «мы». Ей вдруг понадобился киношный тип какого-нибудь своего Ивана Грозного, на всю глотку кричащего: да мы! да за Русь!.. Ей захотелось своих «Скифов».

Что же произошло?

Советская культура стала для Беларуси «универсумом», властно требующим отказаться от собственных попыток на основе собственного мировоззрения взойти до универсальности. Сейчас все идет к тому, чтобы советский универсум заменить для нас западным, чтобы присвоить этот «холод чужих стандартов», из той имитации культуры войти в эту. Одомашнивание собственных творений способствует этому и следует из этого. О том, чтобы вырастить до универсализма собственную культуру, тое есть ввести эту культуру в контекст и тем самым дать ей возможность остаться, речь пока не идет.

Собственно, возвращение в Европу есть возвращение в контекст — не более того. Как это может выглядеть в нашей ситуации?

Вместо эмоционального переживания утрат, культурология начинает осмысливать утвердительный, созидательный опыт национальной культуры. Для этого с самой культурой ничего делать не надо. Тут вся суть в интерпретации. Знак «плюс» заложен в белорусской культуре так же, как и знак «минус». «Минус» более видимый. Более текстуальный. И если стихи Купалы, Богдановича, Коласа рассматривать как воззвания, а не как поэзию (чем и занималась наша вульгарная социология), будет виден один лишь этот «минус». Плач нации над украденными Родиной, языком, историей. Сказать при этом, что литература — это всего лишь игра слов — будет просто кощунственно.

Но раз все-таки позволительно называть игрой слов (конечно, чудесной игрой!) творчество Петрарки и Уитмена, то почему бы не попробовать и наших…

Творчество Купалы и Коласа — это игра слов. Со своими правилами и «маленькими хитростями». Одну из таких «хитростей» — гиперболизацию народного горя — прямым текстом раскрыл Алесь Гарун в стихотворении «Поэту»:

Прашу цябе, мой брат, сьпявай аб нашым горы,

Аб тым, што ёсьць цяпер i што даўней было,

I што на ўсякі твар кладзець, як плуг, разоры,

I што ў мільёнах душ разоры правяло.

Прашу цябе, сьпявай аб горы песьнь адну ты

I наш гаротны лёс рабі яшчэ цяжэй,

Тагды, убачыш сам, парвуцца духа путы

I будзе ясны дзень для нас тагды бліжэй.

То есть — утрируй, брат. И — только о горе. Гиперболизация привносит в этот манифест нотки иронии. И если бы Гарун сам последовательно не «пел о горе песнь одну», то можно было бы подумать, что он весьма тонко посмеивается над своими коллегами по перу. А коллеги его были нормальными людьми, в разной степени наделенными филологической интуицией. И писали не только о горе. Иной раз они просто изнемогали от этой магистральной заданности национальной поэзии. Сознательное пересаливание по части плача Гальяша Левчика, например, довело до отчаяния, и он воскликнул:

Зламайце мне дудку маю вербавую,

Хай песень сумлівъж ня грае,

Хай горкага болей я плачу ня чую,

Хай сьлёзаў ніхто больш ня знае!..

Зламайце мне дудку маю вербавую, —

Пацехі даўно я ня м, аю…

Я дудку другую сабе прыгатую

 I песьню вясельшу зайграю.

Положительный смысл этих плачей — не в катарсисе, что могло бы сделать их достойным приобретением национальной культуры, а именно в литературной игре, в игре слов.

Да, национальная литература вместе с языком оказалась уделом низшего социального слоя — бедноты, пролетариата. И все эти социальные противостояния князей и бондаровн — это прежде всего сопротивляемость языка.