Russian Disneyland - [29]

– А?! Что?! Ка-а-ак-пчхи?!. Фу, это ты, что ль, Серёжк?

– Нет, не я! Сорок пять секунд, дядь Лёнь!

– Ох, Серёжа, как же мы вчера забардели!.. – завздыхал Белохлебов, почёсывая спину. Всё хорошо понимающему Серёге видно было, что у главного фермера, когда он уж было встал с постели, от одного слова о вчерашнем потемнело в глазах, и он осел опять, как бы ослеплённый. И ещё потрясывало. – Ох, приятственно было, весело!.. Я в гармонь содил, плясали, барахтались все, все!.. А потом, апосля школы-то, ещё дома у меня – выпивали, веселились все, все!

«Кто все? Знаем мы вас, товарищ прапорщик: как пить дать один сидел, жрал, орал песни – бабке спать не давал!» – усмехнулся про себя догадливый Серж.

– Как жъ я это люблю! – Продолжал изливать похмельный восторг души вчерашний гуляка. – Я вот вишь… да что там я – кажный серьёзный деловой человек! – как там у вас в школе говорится? – «Какой же русский?..» – хоть и из ума сшитый, а всё равно ка-ак возьмёт да и…

– Да, дядь Лёнь, не говори… – мягко согласился юный вестник, подставляя своё плечо для опоры старшему, и всё с тем же внутренним чувством как бы между делом добавил: – и не только ты…

– Как?! – встрепенулся Белохлебов, остолбенев – вот-вот опадёт обратно…

– Так. Сажечка уехал к Генурки.

От простого этого предложения, как уже и было понятно, фермер свалился назад, на спину, и даже засучил ногами.

– Кагда??!!! – вопил он. – На чём?!

– С утра, дядь Лёнь. На МТЗ своём… твоём.

– Крыса седая чахлая! Убью ведь обоих! – Фермер как-то перекатнулся на спине и приземлился на пол – почти на корточки. Схватил ружьё, попрыгал к сейфу, где был ещё и пистолет.

Напяливал форму с отпоротыми знаками отличия, похожую на извечное облаченье Фиделя Кастро, спотыкаясь и путаясь в штанинах и рукавах, на ходу отдавая распоряжения Серёжке и пришедшей бабке.

27-epentheticum

Написать у Морозова мало что получилось: было уж совсем поздно, да и в голове гудело от самогона, бардака и шума. Одна отрада – рассказать бабушке, послушать её рассказы (правда в последнее время стал замечать, что она всё, что он взахлёб живописует, как байки воспринимает, как будто он на ходу сочиняет – хотя может быть у неё такое восприятие – ведь и её истории из жизни уж больно колоритны-характерны…). Но она заснула, захрапела…

Тогда другая отрада – образ Яны, его созерцание, анализ, пересоздание…

…И сейчас, спустя пятнадцать лет, иногда просыпаюсь, чувствуя тот же самый образ, таящий где-то внутри глаз, таящийся где-то глубоко в этом визуально-предментальном пространстве, он же почти автоматически (почти, потому что иногда, видно, даже и с моим собственным усилием!..) всплывает, мерцая – насколько может мерцать ткань – впрочем, натянутая очень хорошими выпуклостями – живыми! – доступными в пределах вытянутой руки! – а на самом деле, конечно, абсолютно трансцендентно недоступными! – ярко-синяя, похожая вроде на тот невыносимо энергетичный синий цвет, что называют индиго – эта же деталь, этот же образ, всплывает и теперь при всяком воспроизведении в мыслях понятия «эротизм», «эротическое».

Некоторые уже догадались, может быть, что так сбивчиво и туманно я завёл речь что называется всё о том же – всего лишь об Яночкиных спортивных штанах, синих с бело-чёрными полосками-лампасами, – появившимися на ней чуть ли не в день ее пятнадцатилетия, и которые и свели меня с ума. Конечно, насколько можно свести четырнадцатилетнего. Иногда мне кажется и представляется, что вот если б я сегодняшний работал, допустим, в школе (или даже что называется попал в прошлое чрез нехорошо названную теперича «червоточина» или по-компьютерному «портал» складку времени или на худой конец его машину), то увидев Яночку на расстоянии вытянутой руки и ощутив на расстоянии её тепла, теперешний я, набравший критическую массу чувственного опыта – всё же как-то познавший до болезненной ломоты в членах все номинации вожделенного (разочаровывающего) секса, сошёл бы с ума в более буквальном смысле и/или отважился даже на то, что так часто делают в…

С другой же стороны, конечно, мозг всё-таки тоже взрослеет и набирает в другом смысле критическую массу, это затрудняет непосредственное восприятие реальности, но делает его более культурным, и посему что подростку не даёт спать, окультуренному утончённому дядечке может даже не дать спать по другой причине – отвращения. Но я пока стараюсь не отказываться от более глубинного слоя своей культуры и, что твой Набоков бабочек (тоже своего рода аристократ, г-н и м-р, таинственный своей благопристойностью), пытаюсь наловить сих неуловимых образов, и даже тоже попытаться привести их к некоей целостности, подобной не «гербарию» из сухих бабочек и жуков, а его же (слоя, наверно) гибкой до такой степени, что может в некотором роде считаться живой, системе художественной реальности. Главное, чтоб тянувшись за морошкой, как Пушкин, не угодить в болотную топь.

Лолиту можно по-разному представить. Но и у Кубрика, и во втором фильме это взрослые актрисы, взрослые режиссёры, и взрослая публика. Гумберту в идеале самому должно быть четырнадцать (да и его создателю), тогда всё совпадает, плоские картинки вдруг непонятным образом преображаются, становятся выпуклыми, оживают…