Русь. Том II - [18]

— Вот уж правда, народ — дурак, задолбили ему в голову, он и прёт, сам не зная куда, — сказали бабы.

— Всё старичков слушали, думали: много жил, много знает. А они только мозги забивают.

— Подожди, мозги скоро у всех прочистятся, — загадочно сказал Алексей Степанович.

— Тоже хоромы наживёшь? — иронически спросил уже всеми покинутый Софрон.

— Мы наживём, будь спокоен — не промахнёмся. Для всех хоромы выстроим.

— А этих генералов… ух, разделаем! — сказал угрожающе Захар Кривой, и бельмо его глаза как-то зловеще сверкнуло. — У нас, брат, они не наживут.

— Не все наживают, есть которые и душу спасают. Вот наша помещица в монастырь ушла и лазарет у себя устроила, — сказал Софрон, — и опять же барин Левашов… от него никто зла не видел.

Но его уже никто не слушал, завалинка около него была пустая, и все перебрались к Алексею Степановичу.

— На нашей шее душу-то спасают… — крикнул Захар и прибавил: — А кто ребятам лоб забрил? Твой барин Левашов постарался!

— Говорят, человек по триста в день закатывал, а сам свадьбу на днях справляет, дочь отдаёт… — сказал Фёдор, покачав головой.

— На радостях, что мужиков на войну гонят?

— Вот, вот. Им чем больше мужиков и рабочих угонят, тем лучше, а то боятся, что бунтовать будут.

— А будущий зять-то левашовский, из офицеров, не успел приехать, ещё никаких правов не имеет, а уж Сенькиного малого в саду поймал и нагайкой отлупил ни за что ни про что.

— Все они, черти, хороши…

XVI

Через неделю Алексей Степанович уехал. А призванных разместили в товарных вагонах и повезли неизвестно куда.

По дороге призванные выбегали на станциях за кипятком, заполняя платформы вокзалов своей серой массой.

На одной из станций разбили винную лавку и напились. Тяжёлое настроение прошло, и пошли пляски и песни.

— С народом не страшно и смерти в глаза глянуть! — кричал заглянувший запасный с изрытым оспой лицом, размахивая на платформе руками, как будто он шёл по тоненькой дощечке и старался сохранить равновесие.

— Ещё с месяц на ученье походишь, рано умирать собрался, — отвечал ему другой, хмурый, с обветренным лицом.

Вся платформа вокзала была забита массой галдевших солдат, которые никого не слушали и не хотели никуда идти.

Вокзал окружили высланные вооружённые солдаты и начали оттеснять к выходу на площадь галдевшую и оравшую толпу.

— Нас, брат, теперь ружьём не испугаешь, всё равно на бойню гонят. Там умирать ли, тут умирать — один чёрт, а поплясать последний раз нам не запретишь! — говорил бородатый запасный с гармошкой, когда солдат охраны оттеснял его с платформы горизонтально взятым в обе руки ружьём.

— Ладно, гоните, пейте кровь! — кричал разгулявшийся рябой, сорвав с головы шапку. — Только воротимся — пощады не жди. Ух, разнесём!

И когда оцепленные запасные шли уже по городской площади у каменных рядов, он продолжал кричать:

— Мы помирать идём, а они, вишь, глазеют! — И он указывал на купцов, стоявших в дверях рядов. — Мы им пузо выпотрошим!

— Подумал бы, куда идёшь — а такие безобразия позволяешь себе, — сказал один купец с длинной рыжей бородой и в сапогах с низко опустившимися голенищами.

— Мы-то думали, вы теперь подумайте! Гысь, толстопузые!

Растерявшаяся охрана под предводительством молоденького офицера, светловолосого, с румяным лицом, бросалась то в одно место толпы, то в другое, в зависимости от того, где больше скандалили. Молоденький офицер пробовал уговаривать.

— Пахом, будет тебе, ведь честью просят, — говорили наиболее трезвые и смирные мужики, обращаясь к развоевавшемуся рябому.

Кто-то из солдат поднял камень с мостовой и бросил им в окно магазина. Стекло со звоном рассыпалось мелкими осколками на асфальтовый тротуар.

По рядам солдат точно пробежала искра. Купцы мгновенно исчезли, и двери магазинов с испуганной торопливостью начали закрываться.

— А, толстосумы, испугались! — заревел, уже не помня себя, рябой и, обернув руку полой шинели, сбежал с мостовой и со всего маху ударил по стеклу магазина, мимо которого проходил.

— Вали, ребята! Пошло всё равно помирать!

Все точно ждали этого возгласа и кинулись по лавкам. Перейдя границу дозволенного, запасные с остервенением набросились на полки с товарами, били окна и ломали прилавки с такой ненавистью и злобой, которых полчаса назад нельзя было ожидать от этих добродушных, пьяных и весёлых людей.

На улице раздался ружейный залп. Это светловолосый офицер дал команду выстрелить в воздух.

Всё притихло. Из лавок каменных рядов стали один за другим выбегать сразу протрезвевшие солдаты и, перескакивая через выброшенные и поломанные ящики и круглые куски сукна, покорно и послушно становились в строй.

— Это вот рябой, он всё затеял, — говорили все наперебой подошедшему строгому унтер-офицеру с густыми усами.

— Выходи сюда! — крикнул тот рябому. — Три шага вперёд, шагом арш!

Рябой вдруг присмирел, почувствовав, что его выдали; он вышел с бледным испуганным лицом.

— Становись отдельно, пойдёшь под конвоем! — сказал унтер-офицер и, взяв под козырёк, доложил об арестованном подошедшему офицеру.

Рябого поставили отдельно под конвой двух солдат с винтовками. И когда все тронулись вдоль по улице, то те, кто указывал на рябого как на виновника, теперь говорили по адресу унтера: