Руны - [84]

Он решил, что сразу же по приезде Лундгренов отправится туда с букетом и первый поздравит «розу Дронтгейма» с возвращением домой. За этим, разумеется, должно последовать приглашение, а остальное уже устроится само собой. Филипп еще раз повторил приветственную речь, а затем и объяснение в любви. Разумеется, он опять забыл конец своей речи, но ее должны были заменить падение на колени и восторженный взгляд.

Наконец вдали показалось открытое ландо, запряженное парой. На заднем сидении были видны только два раскрытых зонтика, над передним же верх был поднят, вероятно, для защиты дам от пыли. Через минуту экипаж остановился перед домом; подбежавший слуга открыл дверцу. Вот вышел Лундгрен, статный, добродушный на вид мужчина, за ним следовала жена, наконец, «она»! Нет, еще не она; из экипажа одним прыжком выскочил стройный молодой человек; он высадил девушку, предложил ей руку и вслед за родителями повел в дом.

У бедного Редера потемнело в глазах; он отпрянул от окна, но все-таки быстро захлопнул обе его половинки; потом опять подошел к окну и, уставившись на противоположный дом, всеми силами старался уяснить, действительно ли это Курт Фернштейн или же наваждение ада?!

Филипп недолго оставался в сомнении; в противоположном доме приезжие вошли в зал, и Лундгрен-отец торжественнейшим образом приветствовал молодого офицера в своем доме. Он без конца тряс его руку, а его супруга растроганно прижимала к глазам платок; Курт же вдруг обнял Ингу и поцеловал ее, а она обняла его обеими руками за шею.

Итак, это была действительность! Какая черная измена! Опять вечная судьба Филиппа Редера, преследовавшая его с самого рожденья!..

Вслед за этим в номере гостиницы разыгралась весьма драматичная сцена, потому что отвергнутый поклонник стал вести себя как сумасшедший. Он сбросил со стола уже ненужный теперь букет вместе с вазой и растоптал его ногами, потом швырнул одну перчатку направо, на гардину, а другую — налево, на печку. Несчастную норвежскую грамматику он отколотил кулаками, а затем она тоже полетела в угол. Потом Филипп бросился к звонку и затрезвонил, как на пожар.

Прибежавший лакей остановился в ужасе; он думал, что тихий, вежливый гость сошел с ума, но тот крикнул, чтобы ему сию же минуту подали счет — он ни одного дня, ни одного часа не останется в этом проклятом городе, в этой чертовой стране, где иностранцев оскорбляют, где над ними смеются, им изменяют! Он уезжает первым же пароходом. После этого Филипп рванул свой чемодан из угла и принялся укладываться с такой слепой яростью, что бросал туда все, что ни попадалось под руку. Он подобрал с пола растоптанный, мокрый букет и засунул его между бельем, сверху положил сапоги и не принадлежавший ему рожок для их снимания и уже собирался завладеть чернильницей, но вернувшийся со счетом лакей скромно обратил его внимание на то обстоятельство, что она является собственностью гостиницы.

Час спустя Филипп Редер уже ехал на пристань, проклиная весь женский род. Отныне женщины для него не существовали. Останется ли он верен своей клятве, могло показать лишь будущее.

21

Тем временем в Рансдале все шло по-старому. Бернгард вернулся несколько дней тому назад и привез известие о помолвке Курта. Оно, правда, очень удивило рансдальских родственников, но было принято с радостью.

Пастор Эриксен любил свою племянницу, несмотря на то, что пастору доставалось от ее проделок; веселый молодой моряк также снискал его благоволение. Пастор находил, что молодые люди прекрасно подходят друг другу, и послал им самое теплое поздравление, к которому присоединилась и Гильдур. Курт остался в Дронтгейме с невестой до окончания отпуска.

«Орел» опять стоял в фиорде; принц Зассенбург со своими гостями вернулся в Альфгейм. Христиан Кунц тоже пока еще был в Эдсвикене; он должен был ехать в Гамбург на княжеской яхте и очень гордился такой милостью. «Орел» прибыл с новым штурманом; Гаральд Торвик, как говорили, упал и довольно серьезно ранил себе голову, из-за чего некоторое время не мог нести службу, а потому он остался в Дронтгейме.

В начале сентября выдалось подряд несколько теплых солнечных дней, нечто вроде бабьего лета, и перед наступлением осенних бурь северный ландшафт еще раз показался во всей своей красе. В саду пастората цвели астры и георгины; Гильдур, уже срезавшая пучок цветов, медленно переходила от одной грядки к другой, дополняя букет, но делала это почти машинально, так как была занята беспокоившими ее мыслями. Сегодня утром пришло письмо от Инги, и каждая его строка дышала бьющим через край счастьем молодой невесты. Курт сделал приписку, кланяясь новым родственникам, и его слова тоже говорили о светлой радости. Гильдур невольно подумала о собственной помолвке — у нее все было иначе. Предложение Бернгарда, ее согласие, благословение отца — все это совершилось тихо, серьезно, и все-таки какое глубокое, захватывающее чувство счастья переполняло тогда ее душу! Обладая любимым человеком, она казалась себе сказочно богатой. Теперь этот человек должен был стать ее мужем, через шесть недель она собиралась идти с ним к алтарю, но куда же делась та гордая, радостная уверенность? Почему теперь ее уже не радовала мысль о тихом, спокойном счастье, которое ждало ее в Эдсвикене? Почему где-то там, в глубине души, у нее жило предчувствие чего-то темного страшного и неприятного.