Румбы фантастики. 1988 год. Том II - [50]

— Он не хотел, чтобы я обращалась к врачу. Уверял, что все в порядке…

— Еще бы! А сам при этом трезвонил кому попало, что он-де — Шекспир, гений, и может завалить театры драмами, какие вам еще не снились. Это, по-вашему, нормально?

— Но он действительно талантливый человек! Если не больше…

— Вот как? Почему же тогда везде отвергали его рукописи? Почему многие, вполне серьезные и, надо думать, непредвзято мыслящие, литераторы называли его неумным графоманом? Почему? Может ошибиться один человек, два, ну, пять! Но когда такое, с позволения сказать, «заблуждение» превращается в общую точку зрения…

— Вы прекрасно знаете, как она изменчива…

— Сейчас мы не об этом. Факт налицо.

Она вздохнула и грустно посмотрела на него.

«Ты все еще пытаешься себя убедить, — с легкой неприязнью подумал врач. — Конечно, блажен тот, кто… М-да!»

— Его обвиняли в несовременности, — тихо проговорила женщина. — Да-да, в несовременности, в тяжеловесности письма, в излишней театральности, надуманности ситуаций, в отсутствии положительного героя. Хотя сам он говорил, что все его персонажи положительны — других в жизни просто не бывает. А то, что у каждого есть свои слабости и недостатки, что все великие дела рождаются из столкновения добра и зла, — это закон жизни. И, чтобы сказать правду о ней, не становясь ничьим врагом, нужно быть бесстрашным, добрым человеком.

— Таковым он себя, бесспорно, и считал?

— Не знаю. Скорее, наоборот. Он как-то сказал, что доброта к веселости не располагает и ярый оптимизм рождается по скудости ума. Да, фанатичный оптимист опасен. Он не может трезво рассуждать, а претендует на немалые заслуги…

— Довольно спорная идея, — врач перевернул несколько страниц лежавшей перед ним истории болезни. — Вот тут, — он постучал пальцем по бумаге, — ваш муж сообщил, что его просто не понимают. Или делают вид. Оттого и гонят…

— Он мне тоже говорил.

— Но не кажется ли вам, что здесь-то собака и зарыта?! А? Непризнанный гений, мания величия, комплекс эдакой ущемленности — во всем… И имя-то какое себе выбрал — Уильям Шекспир! Тоже, знаете, небезынтересно. Ведь настоящее его имя — Глеб Сысоев?

— Да. Самое заурядное.

— Ну, это уже дело вкуса, — врач отодвинул папку. — Вы поженились…

— Двенадцать лет назад. Теперь — уже почти тринадцать.

— Детей у вас нет…

— Он не хотел. Почему-то боялся. Твердил без конца о какой-то опасности, о несовместимости…

— Чего с чем?

— Не знаю. Он не объяснял. Только месяц назад обронил что-то насчет межвременной любви и неожиданных, непредвиденных последствиях ее…

— Так-так, — встрепенулся врач и, вновь придвинув к себе историю болезни, принялся поспешно в ней писать. — Это уже — что-то!..

— Вот, собственно, и все. Помню, тогда он внезапно умолк и… все. С тех пор ни разу…

— М-да, странности прелюбопытные, — пробормотал врач. — Ну, а работал он…

— На мебельной фабрике. Краснодеревщиком.

— Понятно… И по вечерам писал?

— Да.

— Родственников у него нет?

— Абсолютно. Так он говорит. Когда мы поженились, он был совсем одинок…

— О своей жизни, как я понял, он не любит распространяться.

— Нет. Я несколько раз пыталась завести с ним об этом разговор, но он только отшучивался. Или просто молчал. Друзей у него очень мало.

— Я знаю, — кивнул врач, и лицо его приняло озабоченное выражение. — А сочинения вашего мужа непосредственно с шекспировскими текстами никто не пытался сопоставить? Ради любопытства…

— Так из-за этого все и смеялись над ним!

— Вот как?

— Да, утверждали, что такого плагиата — по стилю, по мыслям — еще сроду не бывало.

— Я тоже кое-что прочел… По-моему, он не бездарен, что бы там ни говорили. Но, увы… — сокрушенно вздохнул врач. — Вы ведь, кажется, в прошлый раз упомянули, что ни одного буквального списывания у него нет?

— В том-то и дело! — Женщина слегка оживилась, иврач подумал вдруг, что она вовсе недурна собой, только измотана основательно, но это поправимо, зато куда труднее будет убедить ее в справедливости общей оценки… Она слишком предана мужу, даже чересчур, и слишком верит в него. А эта вера, особенно сейчас, лишь помешает. Если Глеб Сысоев не оправится, для нее это будет страшный удар. Новая трагедия… Совершенно ни к чему!

— Вы очень долго тянули, — заметил врач. — Приди вы, ну, хоть на несколько лет раньше…

— Что тогда?

— Мания величия у него развилась только в последние годы…

Да, но он и прежде писал.

— Но никому не показывал! И не кричал налево и направо: я — Шекспир. В самом начале, едва появились первые симптомы, вы обязаны были обратиться к нам. Впрочем, что об этом говорить…

— Доктор, вы поможете ему? — Она смотрела на него со страхом и мольбой.

«Неужели все-таки дошло?» — с внезапным удовлетворением подумал врач и ответил: — Постараемся. Все, что в наших силах, мы сделаем. Испробуем разные варианты. И, в частности, такой…

— Какой, доктор?

— Вы слышали когда-нибудь об иглотерапии?

— Нет.

— Подари на прощанье мне билет

на поезд куда-нибудь.

Мне все равно, куда он пойдет,

лишь бы отправиться в путь… —

неожиданно вполголоса продекламировал врач. — Это стихи Лэнгстона Хьюза… Жил на свете такой поэт… И не смотрите на меня так! Я не смеюсь. Просто в этих строчках, если угодно, вся суть… Подоплека, что ли…