Руль истории - [38]

Именно подспудное нежелание снова убивать, фигурально говоря, братьев и племянников, и уж, во всяком случае — единоверцев, всегда являлось и по сей день является одной из сильнейших мотиваций периодического воссоединения народа в одной стране.

То, что сейчас ситуация вновь вписалась в эту схему, чудовищно, и только цивилизованный европейский глаз не способен этого увидеть.

Если бы в прошлом веке холодная война, не приведи Бог, переросла в горячую, и немцам из ГДР и ФРГ пришлось бы стрелять друг в друга, давить друг друга гусеницами натовских и советских танков — это была бы беспрецедентная трагедия в истории народа, даже с учетом той трагедии, в которую вверг немцев собственный фашизм. Это все понимали и понимают. Но сейчас русские из стран ближнего, так сказать, зарубежья и из самой России вынужденным образом уже посматривают друг на друга через прицелы, а коснись что, будут присягой обязаны стрелять друг в друга, оккупировать друг друга — и это вроде как в порядке вещей, просто победа демократии.

На того правителя, который прекращал кошмар и какой угодно ценой собирал народ в границах одной страны, всегда готовы были на Руси молиться, и прощалось ему за этот великий подвиг многое. Но добиться прекращения кошмара этот правитель мог единственно предельной мобилизацией ради военной победы всех ресурсов и сил до последней жилочки. А такая мобилизация не могла быть проведена иначе, чем через громадную, целиком ответственную за триумф или крах, и потому — безжалостную и надменную бюрократию.

Получалось, народ своей волей сажал себе на шею гипертрофированное государство, которому выдавал, сам того не сознавая, карт-бланш на внешнее и внутреннее насилие: во имя защиты страны и сохранения ее единства государству можно все.

Тем же, кто не принадлежал народу — не этнически, разумеется, народ был полиэтничен практически с самого начала, а духовно, ценностно, тому стремление все время идти под ярмо адских начальников казалось и кажется необъяснимым, врожденным русским стремлением в рабство.

4

Но как только великая долгожданная выстраданная цель оказывалась достигнутой, единство — восстановленным, опасность братоубийства по воле чужих повелителей — устраненной, цена почти сразу начинала ощущаться слишком высокой. Чиновный монстр пользовался полученной индульгенцией на насилие всласть, и отнюдь не только ради оптимизации экономики и повышения обороноспособности. Бюрократия и та система власти, с которой она была неразрывно связана, по достижении цели утрачивала высокий, оправдывающий ее смысл и начинала поедать страну не ради ее единства и независимости, а просто ради себя и продления себя в будущее до бесконечности; забота же об управлении государственной экономикой ради предотвращения грядущих вызовов извне становилась скорее ритуальной, нежели осмысленной. Парадной, а не деловой. Демонстративной, а не техничной. Попросту говоря, кормушкой верхов, а не убежищем низов. Никакой контрольный орган, сколько их ни наплоди и как ни назови, не мог ограничить бюрократического произвола, потому что мгновенно становился частью той же бюрократии. Так дело снова шло к братоубийству — уже из-за соперничества властителей внутренних.

Мы всегда были между молотом внешней агрессии и наковальней внутренней тирании, которая, увы, только и способна была внешнюю агрессию отразить. Сказки о том, что-де свободный народ справился бы с самозащитой лучше, бережнее, умнее — из той же оперы, что знаменитое «малой кровью, на чужой территории». Да, свобода под огнем — это мечта русского; на линии фронта, вдали от начальства, он зачастую становился много самостоятельнее, раскрепощеннее, инициативнее, чем дома, и в кои-то веки получал шанс по-настоящему самореализоваться. Но получать все, что нужно для обретения такой свободы, можно было только из тыла, и поэтому тыл порой жил под куда большим прессом, чем фронт — в том числе и между войнами, когда и вовсе не было фронта, где можно укрыться. Консолидация и координация массовых предельных усилий, нескончаемая, почти безнадежная, жертвенная — никак не сочетается с индивидуальной свободой, признанием себя, любимого, высшей ценностью и правом лично решать, идти ли на мучительную надрывную смерть, стоять ли до потери сознания у станка либо кульмана или провести денек-другой за чебуреками с пивом.

Выбор наименьшего из зол — с молотом я или с наковальней? — на протяжении веков изматывающе вставал в России перед каждым поколением и чуть ли не перед каждым самостоятельным человеком.

Положение усугублялось еще и тем, что порой называют привычкой русских к самоистреблению. Зародилось это, возможно, фатальное для народа свойство именно в периоды насильственных раздираний, и воспроизводилось, и подпитывалось вновь и вновь, когда русские в очередной раз оказывались разорваны между несколькими враждебными и враждующими государствами. Особенно тягостно, однако, это сказывалось в те периоды, когда страна собиралась воедино; политическое и административное единство более или менее успешно поддерживала бюрократия, но любой духовный противник, любой несогласный воспринимался не столько как соплеменник и соотечественник с иным мнением, сколько всего лишь как безвольная марионетка в руках того или иного внешнего кукловода — заведомого врага и насильника, готовящего очередное вторжение. Причем наряду, например, с ханской ставкой, резиденцией тевтонского магистра либо польского короля в обширный реестр таких внешних насильников входил и сам Кремль; определенная доля русских людей именно его почитала за поработителя и, соответственно, всякий искренний сторонник Кремля и, стало быть, государственного единства был для них всего лишь холопом самодурской власти.