Руководство для одиноких сердец - [3]

Это был самый радостный момент за несколько недель. Даже месяцев.

Сочувствующие люди приносят еду в дом умирающего как знак соболезнования. Среди моих близких считается великим грехом отказываться от этой традиции, и я была благодарна им за подношения. Но мы не могли всего этого съесть, и теперь громоздившиеся в холодильнике пирамиды из «обиженных» запеканок словно бы молчаливо обвиняли меня в пренебрежении.

Я стояла во дворе под синим февральским небом и смотрела, как макароны, ветчина, лунная фасоль, кусочки тыквы и неопределенная красная субстанция падают в сугроб и создают абстрактную живописную композицию. Одно маленькое желтое блюдо выскользнуло у меня из рук, отскочило от перил крыльца, упало на лед возле мусорных контейнеров и разбилось на множество фрагментов.

Я проводила его бурными аплодисментами, достала телефон и сфотографировала инсталляцию на сугробе, сияющую красными, бежевыми и зелеными пятнами.

Отправила ее своему бывшему, Дэну, и подписала:

«Когда кто-нибудь умирает, люди приносят всякую гадость, а я сделала из нее произведение искусства».

Ответ пришел сразу же:

«Ты же знаешь, что Джулии не нравится, когда ты пишешь мне с утра пораньше».

«Какая неприятность! — напечатала я. — Надо было подумать об этом раньше, когда она начала встречаться с женатым мужчиной».

Он напомнил:

«МЫ С ТОБОЙ НЕ ЖЕНАТЫ, НИНА».

А я ответила:

«Но БЫЛИ», — и выключила телефон, чтобы не читать нравоучений Джулии о том, что я веду себя непристойно и не могла бы я уважать границы, которые они с Дэном пытаются установить.

На прошлой неделе от этой змеи пришла такая тирада:

«Мы проявляем терпение, поскольку знаем, что твоя мать умирает, но прошу тебя уважать наше личное пространство».

Я прошлась по безмолвному дому — именно безмолвному, если не считать голосов, раздающихся из соседних квартир. Обычные люди начинали обычный день, даже не догадываясь, как им повезло, что они живы.

Было двадцать две минуты восьмого, и в это время мы с мамой обычно пили первый за день коктейль здоровья. Мы лежали на ее арендованной в больнице кровати, стоявшей возле венецианского окна, и смотрели программу Кэти Ли и Ходы,[1] пока не начинался какой-нибудь серьезный сюжет, напоминавший маме, что мы мало смеемся. Она решила лечить свой рак в четвертой стадии смехом и зелеными смузи. Дремотные дни вяло перетекали один в другой, фильмы Мела Брукса шли сплошной чередой, неотличимые друг от друга. Мама называла это «Раковым каналом».

Ближе к концу она стала непохожей на себя, сделалась невероятно откровенной, и я подозревала, что о некоторых эпизодах своей жизни в здоровом состоянии она никогда бы мне не рассказала. Словно пропали какие-то фильтры. Например, я узнала, что у нее до замужества был секс с одним ее сослуживцем. Это произошло на вершине холма в его машине. Все случилось крайне неловко, но хуже всего было то, что ее трусики завалились под переднее сиденье, в темноте любовники не смогли их отыскать, и маме пришлось идти домой без них, а на следующий день кавалер принес их ей на работу в коричневом бумажном пакете вроде того, в котором носят в школу обед.

— Какая бестактность! — сказала мама. — Если бы он был джентльменом, то незаметно выбросил бы трусики и притворился, будто никогда их не видел!

— Столько лет прошло, — заметила я, — а ты все еще об этом вспоминаешь?

И она ответила:

— Сейчас это стало просто забавной историей. Но долгое время я мучилась от стыда.

Еще она сказала, что любила моего отца, но иногда он бывал до того скучным и вялым, что целых два года после лечения от бесплодия она всерьез подумывала уйти от него и ушла бы, если бы они не удочерили меня. Кроме того, мне стало известно, что мама всегда хотела поехать в Австрию, научиться играть на пианино, а еще носить туфли на шпильках. И что она никогда не бывала в тропиках, а в детстве мечтала иметь дома шимпанзе. Глупые мечты, говорила мама. Она выражала надежду, что я не страдала оттого, что была единственным ребенком в семье, и не чувствовала одиночества из-за того, что проводила дни только с ней вдвоем. Я всегда знала, что меня удочерили, что меня особенно заботливо холили и лелеяли, потому что нашли с большим трудом — «перевернув весь мир», как говаривала мама в моем детстве. Но я никогда не задавала лишних вопросов, особым чутьем ребенка понимая, что вопросы о том, откуда я и кто мои настоящие родители, подкосят мать.

И вдруг однажды поздним вечером она поразила меня до глубины души словами:

— Если хочешь знать, кто ты на самом деле, если хочешь найти свою настоящую мать, то обратись в Католический приют Коннектикута. Это в Нью-Эшбери. Там есть сестра Жермен, она поможет тебе.

В голове у меня все медленно закружилось. Приют находился в соседнем городе. А я ни о чем даже не догадывалась.

— Странно… — слабым голосом произнесла мама, и я едва ее расслышала. — Странно, что ты никогда об этом не спрашивала. Если честно, нас с твоим отцом немного удивляло подобное отсутствие любопытства. Папа предполагал, что, видимо, ты счастлива с нами и никто другой тебе не нужен.

Позже, когда я думала, что мама уже давно спит, она проговорила сонным голосом: