Руководство для одиноких сердец - [20]

Я отпрянула:

— Ты ненавидишь ее?

— Ну, может, это слишком сильное слово. Скажем так — она мне безразлична. Большую часть жизни я вообще не вспоминала о ней. Но потом…

— Никогда? Ни разу?

— Нет. Но потом, забеременев, я начала думать о том, что кто-то дал мне жизнь. Может быть, она испытывала те же самые чувства, что и я, когда ощущала, как в животе толкается ребенок? Возможно, она тоже волновалась и даже немного побаивалась, потому что не знала, что ее ждет. И затем, должна тебе сказать… после целых суток в родах, когда мой милейший крохотный младенец появился на свет, — знаю, ты подумаешь, что это глупо и сентиментально; возможно, так оно и есть, — но когда я в первый раз взяла свое чадо на руки, то узнала, что значит любить кого-то. Понимаешь? Прежде я не имела об этом представления. Но вот тогда-то я и осознала, что меня отвергли, что я была нежеланным ребенком. И я начала рыдать. Потому что, извини, порядочный человек такого никогда не сделает.

В голове у меня загудело. Я с трудом сглотнула:

— Как? Невероятно, я думала, что, взяв ребенка на руки, ты прониклась сочувствием к этой женщине, которая родила тебя, но вынуждена была от тебя отказаться. Ведь она могла находиться в очень тяжелых обстоятельствах, как ты и сказала…

В свете тусклого снежного дня, падающем из окна, лицо Линди выглядело суровым.

— Но почему она отказалась от нас? Брось. Я бы ни за что не отдала своего ребенка, даже если бы меня били электрошоком. То, что она сделала, — преступление. Она носила меня в животе целых девять месяцев, а потом родила, взглянула на меня и отдала чужим людям. И тебя тоже! «Ладно, детка, желаю тебе счастья. Больше я тебя никогда не увижу». С ума сойти. И я должна впустить ее в свою жизнь? Чтобы дать ей возможность снова меня отвергнуть? Нет уж, спасибо.

— А что, если ее заставили? — предположила я.

Идеальные дугообразные брови Линди взмыли вверх.

— Заставили? Кто? Надо уметь постоять за себя. А теперь еще выясняется, что она сделала это дважды? Извини, но она ужасный человек.

Я хотела возразить, но не смогла сформулировать свои мысли — о том, что люди, особенно молодые, иногда не властны над обстоятельствами, — но тут вернулась сестра Жермен, сияя улыбкой и глядя на нас так, словно мы олицетворяли воссоединение семьи. Улыбка ее сразу увяла, когда она увидела Линди с гневным лицом, примостившуюся на краешке кресла, стиснув сумочку на коленях.

— Почему же вы не пили чай? — воскликнула монахиня, словно вся наша беда состояла в обезвоживании. — Нина, налейте нам, пожалуйста, чаю.

— Конечно. — Дрожащими руками я разлила чай по трем симпатичным фарфоровым чашкам, надеясь, что это успокоит Линди.

Сестра Жермен положила на стол папку и села.

— У меня есть хорошие новости — мне разрешено сообщить вам кое-что еще. — Она пролистала папку. — Мы уже знали, что вы родились от одной матери и одного отца — это необычно для того времени, — и еще я могу открыть вам, что они были подростками. Очень юными и, видимо, сильно влюбленными друг в друга. Разумеется, мы не хотим романтизировать их отношения, но то, что они родили двух детей, уже достаточно красноречиво говорит об их чувствах.

Линди отхлебнула чай и сердито поставила чашку на стол.

— Вот видишь? — шепнула я ей. — Их вынудили нас отдать. У них не было другого выхода.

Она одними губами произнесла:

— Наркоманы… — Но сестра Жермен, листая папку, не заметила этого. — Невменяемые, — прошептала Линди.

— Ваша мать жила у родственников — у сестры, я полагаю, потому что их родители скончались. Как вы знаете, Нина, вы родились первой, и ваша мать пыталась растить вас сколько могла, чуть больше года. Все же незамужняя девушка, школьница…

У меня захватило дух.

— Подождите. Вы уверены? Она отдала меня не сразу после рождения?

Сестра Жермен внимательно взглянула на меня сквозь очки и мягко повторила:

— Да, дорогая, она пыталась растить вас. Но незамужней девушке, которая учится в школе, это не по силам. — Она снова обратилась к моей папке. — Посмотрим. Похоже, что вас отдали в приют в пятнадцать месяцев. Да, в год и три месяца.

Комната у меня перед глазами покачнулась.

— Невероятно, — услышала я свой голос. — Так она знала меня.

— Вот именно, — сказала Линди. — Представь себе такое. Ты помнишь ее? Подумай хорошенько.

— Нет, вряд ли. — У меня кружилась голова. — Постойте. Почему же моя приемная мать не говорила мне, что взяла меня не младенцем, а ребенком почти полутора лет? Мне кажется, тут какая-то ошибка…

— Ошибки нет, — возразила сестра Жермен. — Здесь сказано, что ваша родная мать старалась изо всех сил, но когда появилась Куколка — то есть Линди, — справляться уже не могла. О! Простите! Я не должна была называть это имя.

Я взглянула на Линди: она пылала негодованием.

— Куколка? Я не хотела знать, как меня звали. Это неэтично с вашей стороны.

— Прелестное имя, — медленно произнесла я, но тут же отвлеклась. Я вдруг стала уничтожать в сознании все образы матери, которые создавала годами. Моя мать больше не являлась театральной статисткой, соблазненной известным артистом. Не была она ни принцессой Дианой, ни актрисой из «Проблем роста». Пожалуй, она не была даже наркоманкой, а просто испуганной легкомысленной девочкой, которую никто не научил пользоваться презервативом, ученицей с хвостиком и тощими ногами, выглядывающими из-под школьной формы, которую она наверняка подгибала, чтобы сделать покороче. А наш отец, скорее всего, был прыщавым юнцом с короткой стрижкой и едва пробивающимся пушком над верхней губой. Боже, как пошло. Мы стали плодами банальной связи, которых сплавили в приют за ненадобностью. И мать знала меня. Непостижимо — она знала меня.