Руконог - [2]

Косит, носит, пишет, кличет.

В небе пестуны-писцы

Засинь во чисте содержат.

Шоры, говор, тор… Но тверже

Твердо, твердо слово рцы.

Елизавета Кузьмина-Караваева

«По вечерам горят огни на баке…»

По вечерам горят огни на баке;

А днем мы ждем таинственных вестей;

Хотим понять сплетений тайных знаки

На небе распластавшихся снастей.

Качается корабль острогрудый,

Подъемля в небо четкий знак креста.

И смотрим пристально, и ждем мы чуда;

Вода внизу прозрачна и чиста.

О, вестник стран иных и чуждой тайны,

Питомец бурь, соратник волн в морях, —

Мы верим, — знаки в небе не случайны

И не случайно пламенна заря.

Так близится минута расставанья —

Тебя зовет нам чуждый небосклон

В страну, где чтут слова иных преданий

И властвует неведомый закон.

Быть может, мы, кто рвется в дали, к небу,

Кто связан тяжким, длительным путем,

Свершим когда-нибудь живущим требу,

К земле стальные тучи наметем.

Быть может, мы, распятые во имя

Неведомых богов, увидим вновь,

Как пламенем просторы нив палимы

И как заря точит святую кровь.

Так говорят снастей сплетенных знаки

И алого заката полоса…

По вечерам горят огни на баке,

И слышатся людские голоса.

«Исчезла горизонта полоса…»

Исчезла горизонта полоса;

Казались продолженьем неба, — воды;

На кораблях упали паруса;

Застыло время; так катились годы.

Смотреть, смотреть, как нежно тает мгла,

Как над водой несутся низко птицы,

Как взвилась мачты тонкая игла,

Как паруса на ней устали биться,

Как дальний берег полосой повис

Меж небом и бесцветною водою;

Сейчас он сразу оборвется вниз

Иль унесется облачной грядою.

«В небе угольно-багровом…»

В небе угольно-багровом

Солнце точит кровь мою.

Я уже не запою

Песен о свиданьи новом.

Нет возврата, нет возврата;

Мы на кладбище чудес;

Видишь, — омывает лес

Свой простор в реке заката.

Видны резко начертанья

Даже на твоем челе:

Все мы на одной земле,

Всем пророчило сказанье.

Вынимай же нож точеный,

Жертвенную кровь пролей,

Кровь из облачных углей, —

Вольный, вольный, обреченный.

Будь могучим, будь бессильным,

Кровь твоя зальет закат,

И венец земной, мой брат,

Заменит венцом могильным.

Рюрик Ивнев

«Ненависть — это не слово, а сахар…»

Ненависть — это не слово, а сахар,

Горечь, мука — это шутка ребенка,

Я брожу но улицам, как сваха

И смеюсь нарочно звонко.

А в душе и в воздухе синем

Так обидно и невероятно больно.

Ах, когда мы занозы вынем

Из тела безвольного.

Ударить себя! Не поможет,

А других ударить — жалко,

И пойдешь к трехрублевой гадалке,

Посмотреть, как карты она разложит, —

И  будет все так трафаретно:

Король, дама, девятка, двойка,

Неприятность, заботы (два валета);

И хочется, чтобы выскочила из колоды

Какая-нибудь новая масть,

И чтобы какой нибудь зверь, вышедший из моды,

Открыл бы свою старомодную пасть.

«Точно из развратного дома вырвавшаяся служительница…»

Точно из развратного дома вырвавшаяся служительница

Луша забегала по переулкам (без эпитета).

Ноги — как папиросы, ищущие пепельницу;

Ах, об этих признаниях другим не говорите.

Правда, часто глазам, покрасневшим от нечести,

Какие-то далские селения бредятся,

И даже иногда плавающая в вечности,

Обстреливаемая поэтами Медведица.

И тогда становится стыдно от мелочей,

Непринимаемых обыкновенно во внимание,

Пейте, бейте железом, за дело. Чей

Удар сильнее — тому поклон, покаяние…

«В моем организме не хватает какого-то винтика…»

В моем организме не хватает какого-то винтика

Для того, чтобы мою безалаберность привести в порядок.

Не поможет мн ни гуммиарабик, ни синдетикон,

Я — растение не для обыкновенных грядок.

А в лица глупо улыбающимся шаблонцам

Я выплесну бочку своей фантазии,

И она заиграет, как осколки солнца,

До мучительности — в своем разнообразии

Написав рифмованные строчки, как это полагается,

Я закрою платочком лицо, опустившись,

И напомню движеньями умирающего зайца,

Долго не спавшего и долго не евшего.

А душа закроется, как копилка железная,

И никто не поинтересуется заглянуть в шелку

На любовь, чьими то ножницами изрезанную

И разложенную по кусочкам на полочки.

Павел Широков

На мосту

Сыро и холодно… Проходят вереницы

Людей знакомых и чуждых навсегда.

Один из них хочет наклониться,

Посмотреть туда, где чернеет вода.

Трясутся от холода отражения в зыби

И манит лукавым спокойствием струя,

Словно говорит: «мы укачать могли-бы.

Мы нежны, мы чутки, не такие, как земля».

Он наклонившийся, перешагнул перила,

Качнулся вперед — и нет никого.

Вода всплеснула… распустилась… скрыла…

На мосту суетились, не зная отчего.

Смотрели, ждали любопытные лица,

Но скоро ушли все. Кругом, как всегда,

Сыро и холодно. Тянется вереница

Людей, неоставляющих в памяти следа.

Мальчик нищий

Опять дрожать весь день на холоде

И быть упрямым, как стена;

Всем говорить о едком голоде,

Выдумывать, что мать больна.

Пройдут вчерашние прохожие,

А ветер, не поняв слова,

Ударит руки смуглокожие

И где удар, там — синева.

Найти окурок, — он закурится

Не хуже свежих папирос,

И весело бежать по улице,

Дым важно выпуская в нос.

Сейчас мороз — как пламя в кратере,

Вкруг ярко, шумно без конца…

А после крики грязной матери

И ругань пьяного отца.

Вирелэ

Ночные улицы, как залы,

В лучах красивых фонарей…

И Вы, похожая скорей

На заключенных зло в овалы

Маркиз портретных галерей.

Пройдете улицы, как залы,

В лучах красивых фонарей.