Рука Москвы - [111]

Анатолий Михайлович говорит, что в гараже в его адрес раздаются угрозы и оскорбления («…скоро мы с вами со всеми поговорим как следует…»), вылезают на свет Божий вчерашние доброжелатели и подхалимы в своем подлинном обличье. Тем не менее, он, Анатолий Михайлович, готов все это терпеть и работать со мной до конца.

Момент горький. Говорю ему, что он должен заботиться не обо мне, а о себе и своей семье. Он волен в своих решениях, и, если смогу, помогу ему устроиться в новой жизни. Он должен знать, что меня не обидит ни одно его действие, и он должен быть в этом абсолютно уверен.

Тем временем проезжаем обезображенный постамент памятника Дзержинскому, вокруг которого толпится оживленная группа людей.

Иду к председателю. Он в своей приемной, куда-то спешит. Вручаю рапорт, фиксирую время: одиннадцать сорок, 25 августа 1991 года, воскресенье.

К вечеру вновь пил в одиночестве водку, настоянную на горькой русской рябине, читал Андрея Болотова и снова пил рябиновку. Лег спать и спал без снов до самого утра.

Впереди у Комитета государственной безопасности и его сотрудников тяжелые времена. Канва возможных событий была намечена два-три года тому назад в Восточной Европе. Тысячи людей (почему нас так много?) будут выталкиваться в положение парий, уже начались поиски преступников, а, в отличие от поисков истины и справедливости, они всегда увенчиваются успехом. Кому-то удастся пристроиться при прежней профессии, но уже под новыми вывесками, кто-то уйдет в бизнес, кто-то в культуру и т. п. Обычная человеческая жатва смутных времен, и можно только уповать на то, что она не будет слишком обильной. Надежда на это есть. Механизм еще не набрал обороты, и его можно некоторым усилием остановить. Мне хочется сказать коллегам, которые занимаются расследованиями: «Не усердствуйте! Делайте свое дело, но не слишком рьяно, не раскручивайте маховик! Все, что было у нас раньше, это результат не только злой воли верхов, но и усердия низов».

Меня же мучит вопрос не будущего (все в руке Божьей), а настоящего и не столь отдаленного прошлого. Я чувствую себя беспредельно униженным, обманутым и ограбленным, бунтуют остатки человеческого достоинства, возмущенного надругательством над ним. Ведь не только для того я жил, чтобы сытно есть и сладко пить. Я считал себя в меру образованным, в меру разумным, в меру порядочным человеком. Казалось, что так меня и мне подобных воспринимают и другие.

Предательство Крючкова (он предал всех своих подчиненных) оказалось последним в цепи тех предательств, жертвами которых был я и люди моего поколения.

Нас предали первый раз, когда заставили поверить в полубожественную гениальность Сталина. Мы были еще слишком молоды для цинизма, для того, чтобы подвергать сомнению мудрость старших. (Может быть, идиотом был только я? Имею ли я право обобщать? Уверен, имею.) Я и мои сокурсники плакали в марте 1953 года настоящими горькими слезами. Умер Сталин, черная туча грядущих горестей надвинулась на страну и на нас — ее бедных детей. Мы были слишком неопытны, чтобы за траурной пеленой разглядеть лихорадочный блеск глаз соратников и наследников вождя всех времен и народов.

В 1956 году нас стали заставлять верить в то, что Сталин был преступником. Унизительно даже вспоминать культик нашего дорогого Никиты Сергеевича, а затем героя Великой Отечественной войны, героя целины, героя возрождения, махрового аппаратчика Леонида Ильича Брежнева, жалкую фигуру Черненко. В феврале 1984 года, когда стало известно о кончине Ю. В. Андропова, мы, сидя в маленькой комнатке в информационной службе, гадали, кто же станет нашим вождем, и гнали прочь мысль, что это место может занять бывший заведующий гаражом и бывший заведующий канцелярией Черненко. Уже через неделю на собраниях и совещаниях зазвучали льстивые слова о «лично товарище Константине Устиновиче Черненко».

Обстояло ли дело по-другому при Андропове? Обаяние его личности в моем кругу оперативных работников разведки среднего и рядового эшелона было велико. Он был дальновиден, практичен и остроумен, говорил просто и по делу. Не пришло бы в голову в разговоре с ним прибегнуть к лозунгам, к привычной риторике. Случись такое, думаю, разговор был бы последним. Но и Андропов лгал и вольно или невольно заставлял нас верить в ложь и лгать самим. (Кстати, как-то Андропов походя заметил: «Откуда ты знаешь, что такое власть?» То же обронил однажды, находясь в Пакистане, молчаливый Косыгин, слегка развил тему Крючков: «На том уровне, то есть в самых верхах, нет ни человеческой дружбы, ни преданности».)

Новые времена. Если ложь и не отменили, то, по меньшей мере, уравняли в правах с правдой. Уходила в прошлое непременность единой канонизированной истины, носителем которой был верховный жрец и таинственный синклит мудрецов, именуемый Политбюро. Становилось ясно, что каждый может верить в то, что ему кажется правдой, и открыто об этом говорить. Появилась робкая надежда, что даже если наши вожди не очень мудры, то, может быть, честны.

Право на правду было вновь использовано для обмана. Нас предали в очередной раз.