Рука дьявола - [17]

— Чего расселся, идол ушастый, али делать больше нечего? Пошто не все грядки полил?

Ленька молча вскочил и бросился к колодцу. Провалились бы они все, эти проклятые грядки. Вон их сколько: тянутся широкими холстинами от избы до самого черемушника, что разросся в сырой пологой низине. Пока каждую польешь — ночь наступит. И так через день, а то и каждый день, когда сушь стоит.

Носит Ленька воду, поливает огурцы, капусту, редьку, морковку, лук, а сам думает о своей невеселой судьбине. Плохо живет он, совсем скверно, работает, работает, а толку никакого, даже спасибо не слыхал. Одна ругань да тычки. Ладно бы есть давали вволю, а то кормят так, будто христа-ради, чтоб только не подох. Живоглоты чертовы.

Неужто богатей все одинаковы — жадные, загребастые, злые?

Ленька уже навидался их по горло и здесь, в Елунино, и там, в своей деревне, где жил до голодухи. Вспомнилось, как однажды, когда в избе не стало ни крошки хлеба, ни единой картохи, тятька (он уже хворал) поднялся с лавки, прошел в закуток, где висела одежда, покопался малость и вышел со своим полушубком в руках. Полушубок был новый, желтоватый, Ленька помнил, как тятька купил его себе, берег и радовался: «На всю жизнь хватит». Маманя увидела тятьку с полушубком, спросила испуганно: «Ты что надумал, отец?»

Тятька махнул рукой: «Снесу Выродову, авось хлеба даст...»

И она отвернулась, подавившись слезой.

Тятька сложил аккуратно полушубок, увязал в холстинку, позвал Леньку: «Айда, сынок, вместе. Авось разжалобится Никифор Демьяныч да не поскупится... Нам бы только до осени...»

Разве они думали тогда, что к осени весь хлеб на полях выгорит и наступят дни еще пострашней этих.

Выродов встретил их хмурый, настороженный, недовольный.

«Ну, чо приперлись»?

Тятька будто переломился надвое:

«На поклон пришли к тебе, Никифор Демьяныч, смилуйся, не дай помереть деткам малым: помоги хлебушком али картошечкой...»

Выродов еще больше нахмурился, метнул косой взгляд на узел.

«А у меня что — богадельня? Али закрома бездонные? Сам едва концы с концами свожу».

Тятька словно подкошенный пал на колени, уцепился в Выродову ногу. «Никифор Демьяныч, будь отцом родным!.. Не обойди милостью... Помоги... Не задаром ить...»

Ленька ни разу не видел тятьку таким жалким и несчастным.

Выродов молча пожевал волосатыми губами.

«Давай, что у тебя там».

Тятька дрожащими руками протянул ему узел. Выродов слегка развернул холстину:

«Рухлядь, поди, какая...»

«Полушубок, Никифор Демьяныч, новехонький».

Выродов гмыкнул презрительно:

«Новехонький! Был он у тебя... Ну да ладно, погляжу. Стойте тута».

И ушел с узлом в избу. Его долго не было, так долго, что Ленька устал стоять. Наконец Выродов вышел. Вместо узла в руках у него была булка хлеба. Он подошел, все такой же хмурый, недовольный, будто его обидели, сунул хлеб тятьке.

«От своего рта оторвал. Из жалости. А теперя — ступай».

Тятька едва шевельнул губами:

«Никифор Демьяныч, побойся бога!.. Ить полушубок... Два раза надеванный, а ты мне один хлеб...»

Выродов молча развернул тятьку и потолкал к воротам.

Тятька стал было упираться, хотел что-то сказать Выродову, но тот крикнул обозленно:

«Иди, говорю!» И двинул тятьку в затылок так, что тот быстро заперебирал ногами, чуть не упав.

Нет, Ленька никогда не забудет этого и не простит. До самой смерти будет помнить и мстить всем этим проклятым богатеям.

Ленька полил последнюю грядку, когда совсем стемнело, поставил ведра на сруб колодца, устало вошел во двор. Окна в избе уже не светились. Леньку опять забыли позвать поужинать. Он постоял-постоял в нерешительности и полез к себе на сенник. Там Ленька повалился на драную дерюжку, через дыры которой, словно иглы, торчали соломины. Долго лежал, уставив немигающие глаза в щель меж досок, и никак не мог уснуть. «Живоглоты чертовы!.. Вот погодите, поокрепну малость — со всеми разочтусь, до могилы запомнят, гады». Как Ленька будет мстить и рассчитываться с «живоглотами», он точно не представлял. Одно знал — разочтется. Может, избы пожжет, может, скотину их всю поизведет. Словом, там видно будет. Правильно большевики делают, что жмут богатеев. Только еще не так крепко, как хотелось бы Леньке. Вон сколько их еще осталось по селам. В одном Елунино штук десять, а то и побольше. Если бы не Захар Лыков да не комсомольцы, наверное, беднякам, таким, как Шумиловы, или Култын, совсем бы житья не было: и обобрали бы до нитки, и с голоду б уморили.

Нет, Ленька еще ни разу не видал ни одного доброго и щедрого богача. Все волки и жмоты.

Утром Семен Лукич послал Леньку в кузницу за откованными петлями для амбара. В кузне жарко гудел горн. Жилистый невысокий кузнец с подпаленной куцей бородкой ловко вытаскивал длинными клещами раскаленные чуть ли не добела толстые, с Ленькину руку, железные прутья, клал на наковальню, а Сашка Кувалда огромным молотом плющил их, выбивая во все стороны желтые, красные и зеленые искры.

Ленька уже получил амбарные петли, а все не уходил: не мог оторвать глаз от наковальни, от горна, от бугристых могучих Сашкиных рук и плеч, влажно поблескивающих в пляшущем свете кузницы.

— Что рот открыл? — произнес кузнец, искоса глянув на Леньку.— Гляди,  искра влетит, язык  продырявит.