Рук Твоих жар (1941–1956) - [19]

Похож я был, впрочем, не на интеллигентного человека, а на босяка. Самая главная проклятая проблема — бритье. Бриться сам я не умею, да и где взять бритву. А небритым я похож на чудище. Отправляюсь опять в город. Захожу в высокое здание казарменного типа. Госпиталь, опустевший, ни души. Захожу в первую попавшуюся комнату, пустую, располагаюсь на досках. Утром выхожу. На нижнем этаже какие-то типы копошатся, делят какое-то имущество. Иду на вокзал, уезжаю из Нальчика последним поездом.

Ну и поезд! Вагон набит до отказа, в основном евреи, выходцы с юга, грязные и обтрепанные, такие же, как я. В вагоне непрерывный гомон, южная манера говорить громко, с жестикуляцией, речь в основном еврейская. Кто-то обращается по-еврейски ко мне. Я, разумеется, ничего не понимаю. После этого никто не обращает внимания на небритого, обтрепанного мужчину, мрачно сидящего в стороне.

Поезд тащится, как колымага, еле-еле, в час по чайной ложке. Выхожу на первой попавшейся остановке. Что это? Хасавьюрт, в Дагестане.

Денег ни копейки. Продаю пиджак. Захожу в парикмахерскую. Побрившись, прихожу в какое-то нормальное состояние. Чем-то закусываю на базарчике, полтора суток во рту не было маковом росинки. Иду разыскивать роно. Захожу, рассказывая свою историю, предъявляю диплом института имени Герцена и трудовую книжку, из которой следует, что я учитель. Говорю, что я неимоверно устал, хочу отдохнуть.

Тут же звонят в одну из школ. Дают направление. Директор дагестанец принимает любезно. Предоставляет в мое распоряжение свой кабинет. Живу здесь три дня, отсыпаюсь на мягком кожаном диване. Изредка заходят к ленинградскому коллеге (все-таки столичная штучка) местные учителя.

Захолустный городишко, вода болотистая, с глиной. Радио говорит на двадцати языках — число народов, населяющих Дагестан. У народов совершенно фантастические названия: авары, лаки и так далее.

На третий день собираюсь уезжать. Снова, как назло, проклятый понос, видимо, от глинистой воды. Захожу в амбулаторию, женщина-врач, еврейка, направляет в больницу. Разговорился с ней, говорю: «Ну, а как городок?» Ответ: «Отвратительный город, населенный отвратительными людьми». Видимо, неважно чувствуют себя здесь эвакуированные.

Лежу три дня, выписывают. Ехать надо на Баку, больше некуда. Прямым путем. После выхода из больницы опять поезд. На этот раз попадаются соседи интеллигентные люди, польские евреи. Проезжаем Махачкала, столицу Дагестана.

В городе Хач-Мас очередное приключение. Вышел с двумя ведрами за водой. Ведра принадлежат соседям по купе. Набрел воды, и в этот самый момент поезд трогается.

Я остаюсь с двумя полными ведрами в незнакомом месте. Делать нечего. Воду выливаю на землю, ведра продаю на рыночке, покупаю персики, здесь их много, и хлеб, закусываю. Сажусь на следующий поезд, он состоит из платформ, нагруженных зерном. Поезд идет в Баку.

И вот через двадцать два года я у себя на родине. Уехал я от сюда пятилетним ребенком. Город помню смутно, чуть-чуть. Русского собора, куда меня в детстве водила бабушка, давно уже нет. Где помещается Торговая улица, на которой жил в детстве, не знаю. Родился я на главной улице, бывшей Телефонной, теперь улица 28-го апреля. Ее найти нетрудно, но в каком доме родился, не знаю.

Но город все-таки великолепный. Эвакуированные его называли «маленькая Москва». Действительно, ритм жизни здесь лихорадочный, динамичный, жизнь бьет ключом, и притом атмосфера южного приморского города, люди экспансивные, крикливые. Стоит группа на углу и кричит, кажется, ссорятся, — нет, просто кто-то спрашивает, как пройти на такую-то улицу. Ему объясняют. Спросил он у какого-то случайного прохожего, другие вмешались в разговор, опровергают указания, завязывается спор.

Я также спросил одну женщину, как пройти к Комитету по Делам Искусств. Она объяснила, участливо спросила, откуда я. Через месяц здесь был отец. Случайно разговорился с кем-то о сыне, который пропал без вести. Оказалось, это та самая женщина, вспомнила меня, нарисовала мой портрет: «Человек в отрепьях, небритый, но по голосу, по интонациям, по манере говорить я поняла, что это интеллигент. Мне стало его очень жалко, хотела пригласить его к себе. Подумала, что, может быть, и мой муж где-нибудь скитается, но постеснялась соседей: что подумают?»

Я, впрочем, устроился довольно быстро. Нашел Комитет. Зашел к начальнику, любезному азербайджанцу. Встретил у него ленинградскую актрису, в таком же положении, как и я. Обратились к нему с просьбами о помощи. Я предъявил документ, что я старший преподаватель Ленинградского Театрального института. Тут же выдали нам под расписку по 400 рублей. Гроши, на четыре кило хлеба, но на два-три дня хватит. Побрился, побродил по городу, зашел в кино, а вечером разыскал один гостеприимный дом.

В Хасав-Юрте, в больнице, я был с одним армянином, солдатом. Узнав, что я еду в Баку, дал мне адрес и письмо имя жены и брата. Пришел, приняли как родного. Отвели отдельную комнату. На другой день после завтрака пошел по учреждениям.

Зашел в наркомат просвещения, предложил свои услуги. Не надо ли учителей? Никого не надо. А город на военном положении. Когда я вернулся вечером к своим любезным хозяевам, меня встретила милиция: соседи донесли, что появился какой-то незнакомый человек весьма странного вида. Проверили документы. Особое впечатление произвело то, что я родился в Баку. Откозыряли, извинились. Одна из аномалий советской жизни. Когда город действительно на военном положении, как это было в Пятигорске, и неприятель вот-вот войдет, милиция и НКВД немедленно сбегают, а когда враг в тысяче километров, они проявляют бдительность.