Руфь - [151]

— Разве вы не видите перемены? Ему лучше, кризис прошел.

Руфь не ответила. Она смотрела, как медленно открываются глаза больного. И вот их взгляды встретились. Она не могла ни пошевелиться, ни заговорить. Пристальный взгляд больного приковывал ее к себе, и в нем читалось смутное припоминание, постепенно становившееся все яснее.

Он что-то прошептал. Руфь и доктор напрягли слух. Больной повторил свои слова тише прежнего, но на этот раз они расслышали:

— Где же водяные лилии? Где лилии в ее волосах?

Мистер Дэвис отвел Руфь в сторону.

— Он все еще бредит, — сказал он. — Но болезнь оставляет его.

Холодный рассвет наполнял комнату светом. Неужели из-за него щеки Руфи казались такими бледными? Могла ли заря вызвать это безумное выражение мольбы в ее взоре, словно просящем помощи в схватке с жестоким врагом, борющимся теперь с духом жизни? Руфь держала мистера Дэвиса за руку, чтобы не упасть.

— Отвезите меня домой! — попросила она и упала в обморок.

Мистер Дэвис приказал слуге мистера Донна присмотреть за господином. Доктор послал за каретой, чтобы отвезти Руфь к мистеру Бенсону, и сам отнес ее туда — Руфь все еще никак не приходила в себя. Мистер Дэвис на руках поднял Руфь в ее комнату, а мисс Бенсон и Салли раздели ее и уложили в постель.

Доктор подождал мистера Бенсона в кабинете. Когда тот вошел, мистер Дэвис сказал:

— Пожалуйста, не вините меня. Не прибавляйте ваших укоров к моим собственным. Я убил ее. Глупо и жестоко было позволить ей отправиться туда. Не надо ничего говорить.

— Может быть, дело не так плохо? — спросил мистер Бенсон, сам нуждавшийся в утешении. — Она поправится? Да, конечно поправится. Я верю в это.

— Нет, не поправится! Впрочем, я сделаю все возможное. — Мистер Дэвис бросил вызывающий взгляд на мистера Бенсона, словно тот был самим роком, и сказал: — Если она не поправится, значит я убийца. И к чему я взял ее к нему в сиделки?!

Доктора прервал приход Салли, которая объявила, что Руфь готова его принять.

С этой минуты мистер Дэвис посвятил все свое время, искусство и энергию тому, чтобы спасти Руфь. Он отправился к своему коллеге-конкуренту и попросил его взять на себя излечение мистера Донна. Посмеиваясь над собой, он сказал ему:

— Что бы я сказал мистеру Крэнуорту, если бы, имея такую славную возможность, поставил на ноги его соперника? А вас это только прославит в глазах пациентов. Вам придется с ним повозиться, хотя он поправляется замечательно: до того быстро, что меня разбирает искушение опять свалить его — вызвать этак, знаете ли, рецидив болезни.

Соперник поклонился с самым мрачным видом, вероятно приняв слова мистера Дэвиса всерьез. Но при этом он, конечно, был очень рад работе, весьма кстати выпавшей на его долю.

Что касается мистера Дэвиса, то, несмотря на глубокое беспокойство насчет Руфи, он не мог не посмеяться над соперником, воспринявшим его слова в буквальном смысле:

— Какие все-таки ослы встречаются в жизни! Не понимаю, зачем нужно лечить их и удерживать на свете? Я дал своему сопернику тему для тайных разговоров со всеми его пациентами. Да, сильную дозу я ему прописал! Однако надо вернуться к практике, а то нечего будет передавать сыну. Ну и денек! Что же этот господин сделал такого, что она решила рискнуть своей жизнью ради него? И зачем он вообще живет на свете?

Но как ни старался мистер Дэвис, прикладывая все свое искусство, как ни ухаживали за больной Бенсоны, как ни молились они, как ни плакали, постепенно становилось ясно, что Руфь скоро вернется туда, откуда все мы пришли. Бедная, бедная Руфь!

Оттого ли, что ее организм был истощен тяжелой работой — сперва уходом за больными в госпитале, а потом у постели ее прежнего возлюбленного, а может, все дело было в ее кротости, только и в бреду Руфь никого не упрекала и ни с кем не ссорилась. Она лежала в той самой комнате в мезонине, где родился ее малютка, где она ухаживала за ним, где поведала ему свою тайну. Она металась на кровати, слабая и беспомощная, уставившись в пустоту широко открытыми, но ничего не видящими глазами, которые утратили свою обычную задумчивость и выражали теперь что-то детски простодушное и тихое. Теперь ее не трогало сочувствие окружающих, она жила в своем туманном, недоступном для других мире. Те, кто заботился о ней, иногда переглядывались полными слез глазами, находя слабое утешение в том, что, хотя Руфь уже не принадлежала этому миру, она явно была счастлива и спокойна. Никогда прежде они не слышали, чтобы она пела. Это простое искусство исчезло для Руфи вместе с юной веселостью после смерти любимой матери, которая когда-то и научила ее петь. Но теперь Руфь пела нежным, тихим голоском. Одну детскую песенку сменяла другая, Руфь пела безостановочно, отбивая при этом своими пальчиками о стеганое покрывало что-то вроде такта. Ни разу, глядя на окружающих, она не подала ни малейшего признака памяти или понимания, даже когда видела Леонарда.

Силы ее таяли день ото дня, но Руфь об этом не знала. Губы ее раскрывались для пения даже тогда, когда у нее не хватало на это ни дыхания, ни сил, и пальцы неподвижно застыли на постели. Два дня пробыла она в таком положении — далеко от всех близких, хотя и у них на глазах.