Рудник. Сибирские хроники - [38]

Юлия была так горда своей «теорией чувств», что не удержалась и поделилась ею с дядей Володей.

– Но если это чувство – любовь к Богу? – спросил он. – Рассказывают, что во время проповедей Иоанна Кронштадтского иногда под куполом собора точно огонёк загорается, один, потом второй, третий – и внезапно вспыхивает гирляндой единая цепь, объединяющая всех молящихся в соборе!

– Может, и Святой огонь в Иерусалиме возникает так? Явление электричества, которое источником имеет человеческий магнетизм?! С другой стороны, существует ли такой магнетизм…

– Господи, спаси и помилуй, это не девочка, а какое-то горе от ума! – услышав конец их беседы, воскликнула встревоженная мать. – Все мои дочери как дочери, но Юлия!

Дядя Володя тут же вступился за племянницу, но как-то обидно для неё, подчеркнув её юный возраст и «будоражащие инстинкты».

– И огоньки эти, – пробормотала Юлия, – только отсветы свечей, вот и всё!

– Все мы отсветы свечей, вот и всё, – эхом отозвалась матушка Лизавета.

«Нет, ни с кем нельзя делиться, – вечером думала Юлия, чуть не плача. – Тютчев прав: молчи, скрывайся и таи».

По далёким волнам степных курганов гулял ветер, донося до села горьковато-сладкий запах разнотравья: ковыля, чабреца, полыни, пырея, типчака, овсеца, лапчатки, мяты, – запах, настолько любимый Юлией, что, втянув его в себя каждой порой кожи, она могла ощутить себя счастливой, несмотря на любые огорчения. И сейчас, когда запах трав проник в комнату через открытое окно, Юлия села на постели, потому что её озарило: у неё есть друг, с которым она всегда может поделиться и он не предаст её, не посмеётся над ней и не выкажет взрослой снисходительности, это – степь…

Назавтра она продолжила свои записи, начав пользоваться не только страницами души, но и клетчатыми листами тетрадки, уже зная, что теперь никто о них не узнает.

«Но одно и то же чувство, – писала она, – вызывает у каждого человека своё действие, по-разному влияя на разных людей: например, для кого-то ревность – двигатель жизни, для кого-то – паралич воли. И потому, если мы примем чувство за основное человеческое свойство, мы обнаружим, что человека (и людей вообще) нет! – есть только волны чувств».

…Волны реки, волны степной травы…

В отличие от семей казаков крестьяне-ссыльнопоселенцы, немногочисленные старожильческие жёны и их дети, многие из которых имели уже явственные остяцкие или монгольские черты, – весь этот сельский, пришлый в Сибирь люд часто совсем не по-доброму относился к красивому священнику, из окон чьего дома порой доносились звуки скрипки или романсы, и с неохотой посещавший церковь во все иные православные праздники. Пасху тоже любили: красить яйца, светить потом их цветные скорлупки, скрывающие жёлтую сердцевину – символ постоянного возрождения, о чём, разумеется, они и думать не думали, светить и только что вынутые из печей толстые куличи, которые они закутывали белыми платками, чтобы в них сохранялся остаток тепла. Было народу весело.

Церковный двор в канун Пасхи становился полон, и Юлия видела, что отец Филарет, сутуловато подходя то к одной сельчанке, то к другой, как-то остро и радостно ощущает эти минуты служения, своё посредничество между двумя мирами – Горним и будничным, бренным.

Пасхальная литургия казалась Юлии волшебной. Небольшой церковный хор, в котором на Пасху пела и матушка Лизавета, и сестра Вера, и приезжавшая на Пасху подруга Муся Богоявленская, и сама Юлия, звучал чисто и красиво. А Юлии к тому же иногда дозволялось и дирижировать: в епархиальном училище давались азы музыкальной грамоты. Братья прислуживали, выполняя мелкие поручения отца и старого, но ещё очень видного черноволосого диакона Никодима Пузыревского, относившегося тоже к потомственным клирикам.

Юлии больше всего нравились дрожащие в руках прихожан огоньки, полуночный ход вокруг белой каменной церкви и взволнованный возглас отца: «Христос воскресе!» Первым этому радостному известию откликался старый пономарь, красноносый семидесятипятилетний крестьянин Трифон, потом диакон Пузыревский, и вслед за ним толпа подхватывала: «Воистину!»

Колокола звучали ясно, высоко, точно не на колокольне, а в самом небе.

На следующее утро ставили столы с едой, приходили Веселовские, обязательно заезжал к вечеру Павел Петрович, празднично парчово-атласный, и маленький хромой Юлик, трогая красивую ткань, конец которой спускался к полу, с надеждой спрашивал:

– А на Юлика наденут?

– Отойди от деда Павлина, – приказывала кукольная Марианна Егоровна, – не трожь ризу!

– Не отойду-уу-у! – упирался он.

– Казачье упрямство! – сердилась старушка, тут же угощая подбежавших к ней младших девочек горячими пряниками. Она уже улыбалась и Юлику и, крестясь на икону, сама шла пробовать испечённый Агафьей сладкий пирог.

Порой через сны Юлии прокатывались какие-то массивные жёлтые колёса; катились они вниз, с горы и тонули в извилистой бурной реке, из бурлящих волн которой начинал вдруг проступать чёрный крест. Юлия рассказала как-то сон бабушке Маримьяне, давно мысленно отделив бабушку Марианну, порой с гордостью вспоминающую каких-то мифических орловских прапрабабушек и гонористую бабушку – вдову польского повстанца, от старой Маримьяны, путешествующей, по-монашески повязав голову чёрным платком, по русским святым местам и умевшей растолковывать любые сны. Конечно, и на сей раз бабушка быстро и многословно объяснила: жизнь, мол, девяностотрёхлетнего Льва Максимыча вот-вот закатится, а следом за ним и жизнь разбогатевшего его зятя – но не своей смертью кто-то из них умрёт…