Рудник. Сибирские хроники - [33]

– Это уже два слова, бабонька! – Юлия, досадуя на раскрывавшиеся семейные тайны, морщилась, точно от лимона. – И казаков ты не любишь, и Азию!

– А для меня это – одно!

Даже талант свата к делопроизводству не прибавлял ему достоинств в глазах гонористой Марианны Егоровны, и материнский отец, платя ей той же неприязненной монетой, за её спиной звал её исключительно старухой Миримьянихой.

– И моей ноги у них век не будет! – Кукольная старушка укоризненно поджимала губы. – Сват, сват, да не свят…

– Дедушка очень много знает, – снова пыталась заступиться за материнскую родню Юлия, – он из столицы выписывает книги, какая у него большая библиотека, не перечитаешь всех книг, а журналы ему пересылают даже через Китай.

– А всё от того, что кровь смешанная, скажу я тебе, он и к языкам восточным способный, – бабушка говорила всё тем же критическим тоном, – Лев Максимович вон над китайским даже кряхтел, чтобы китайским чаем торговать, ну, разве так бойко заговорит, как с татарами твой дед? Ей-богу, толмач! И дядька твой протоиерей легко урянхайский выучил, даже по-арабски знает, а уж по-сагайски как говорит – точно на русском. Сам Катанов, наполовину сагаец, наполовину качинец, местным-то наречиям в Казани твоего дядюшку и обучил, чтобы тот в своём приходе понятные инородцам проповеди читал. А к чему им арабский, что Катанову, что дядьке твоему, скажи на милость? Ради миссионерства среди сагайцев, думаешь? Э, нет! Это всё их кровь. Ойрат есть ойрат.

– Но сагайцы – не ойраты, а минусинские тюрки, бабонька, – смеялась Юлия, – их Майнагашев описал, мне папа объяснял, что ойраты – это западные монголы, а вот Павел Петрович в Иркутской семинарии учил именно монгольские языки, потому что так полагается.

– Э, милая, азиатчина и есть азиатчина! Тянет их всех к своей праматери Азии, а Европа хоть и привлекает, да всё чужими огнями светит. Ты погляди, как твой дед учительницу Кушникову ненавидит, а она культурная женщина, петербургская курсистка была, мать её немка из каменец-подольских дворян, и сама она немецкий преподаёт…

– Да не потому он её не любит, бабонька, что она из Петербурга и что наполовину немка!

– А почему бы еще? – Марианна Егоровна подозрительно прищурилась. – За что хорошую учительницу свёкру не любить-то? Да и ты туда же: Филарет с полгода назад договорился, чтобы она обучала и тебя немецкому, но ты отказалась наотрез. И с чего бы?

– Не буду я у неё уроки брать!

– Не понимаю. – Бабушка Марианна достала очень маленький шёлковый платочек с вышитой буковкой «М» и коснулась им морщинистого кончика носа. – С чего бы?

У бабушки всё было крохотное: жила она то у старшего сына, то у них и всегда привозила с собой крохотный самоварчик, крохотный чайничек, такие же очень изящные чашечки, точно для кукол. И сама, когда сидела в большом старом кресле, казалась совсем игрушечной старушкой, ноги её не доставали до пола, и порой она ими по-детски покачивала…

– Из-за учительницы Кушниковой мама мучается, – всё-таки решилась сказать Юлия, – я однажды разговор их случайно услышала. Учительница просила отдать ей отца!

– Филарета?

– Да.

– И что мать твоя? – Бабушка не казалась удивлённой и спрашивала вполне ровным тоном.

– Мама сказала, что отдаст.

– Это что делается-то! – Голос забугрился, пошёл волнами. – Он же не вещь, ей-богу!

– Не вещь, – повторила Юлия глухо.

– Вот я их отстегаю обеих! Что делается! А Филарет-то мой, ну агнец!

– Ладно, бабонька. – Юлия уже решила, что напрасно пересказала фрагмент подслушанного разговора, бабушка проговорится, и виноватой окажется она, Юлия, а вовсе не долговязая учительница Кушникова! – Лучше пойдём побродим по степи, и ты мне расскажешь ещё что-нибудь!

– Да уж пойдём, хоть проветрюсь после такого известия!

Сердившаяся, когда её называли по-просторечному Маримьяной, объединяя в одном имени сразу два – «Миримьяна» и «Марианна», крохотная чопорная старушка, всегда носившая строгий серый костюм и покрывавшая голову тёмной бархатной шапочкой-наколкой, очень любила гулять по недалёкой степи и плела и там вязь семейных легенд, паря вместе с внучкой над змеиными сопками, то описывая белокурость и стройный стан своих орловских, разумеется, никогда не виденных ею прапрабабушек, то вплетая в зигзаги воспоминаний какого-то новокрещена, на дочери которого хотел жениться один из прапрадедов-священников. Отец её, местный князёк, сам-то принявший русское имя, дочери не разрешил окреститься, шаман, видишь, ему местный запретил, да ещё проклятье грозился наслать. А полюбила она попа нашего так сильно, что заболела и умерла с горя, когда ему отказали. И он долго страдал. Красивая, наверное, была, хоть по мне остяки все на одно лицо.

– Они на минусинских татар похожи?

– Нет, на родственников своих, енисейских остяков. – Бабушка остановившись, наклонялась и внимательно разглядывала землю и траву у своих ног.

– Может, оттого-то с той поры и рождается у Силиных в каждом поколении один черноглазый черноволосый младенец, но никогда не выживает, ведь каждый младенец – это любовь… Вот та убитая любовь и отмирает уже два века…

– Так не бывает, бабонька, – возражала Юлия.